И вновь оно, блаженное томление духа, знакомый трепет в пальцах, ощущение лёгкости и восторга… Я снова обуян Им, Божественным Духом, носившимся в первые дни творения над безвидной и пустой землёй, вездесущим и всенаполняющим. Теперь он здесь, Дух Творения, его дыхание струится через меня, возносит и воодушевляет. Как некогда Предвечный творил миры Словом Своим, так ныне созидаю и я.

Но мне не дано творить миры, я создаю лишь новые вымыслы, чудесные иллюзии и диковинные фантасмагории.

Я – не Бог. Я – творец иллюзий.

Однако, куда же повести вас на этот раз? В современность? Ну, нет. В сером потоке пошлости, поглотившем изысканность, мало-помалу исчезло все утончённое. Век стандартных одежд, стандартных желаний и стандартных людей. Где филигранные стихи с оттенком эпикурейства, где художественное чутье, где страстный культ красоты, где хотя бы презрение к предрассудкам и ненасытность в наслаждениях? Нет, здесь творцу делать нечего. Но, может, древние Помпеи? Или средневековый Париж?

Нет. Пойдём туда, куда изначально ведут все пути! В Рим, хранилище картин и статуй, город Августа и Нерона, город кардинальских вилл и ветхих монастырей, и застанем его в век последней романтики, когда ещё существовали чудаки, склонные к изучению необычных наук, ценители старины, изощрённые циники и адепты черных искусств. Вернёмся туда, в век XIX…

Итак, 1856 год. Рим.

Дождь лил за окнами сплошной стеной, потом по крыше и подоконникам застучали горошины градин. Молния на миг оплела небо ртутной паутиной, раскат грома сотряс виллу. Луиджи Молинари, камердинер его сиятельства Гвидо Джустиниани, кряхтя и держа ладонь на боку, где сильно кололо, торопливо спустился по парадной лестнице в холл, боясь пропустить долгожданный стук, хоть и не верил, что мессир Винченцо сумеет добраться сюда в такую грозу. Кто-то говорил, что он живёт в Вермичино, но в последний раз его видели в Трастевере. Но даже если он в Риме, верхом не поедет, а любой экипаж застрянет возле Понте Систо, где ремонтируют кладку. Разве что проедет через Палатинский мост, да только куда в такой град лошадей в объезд-то пускать?

Из графской спальни снова раздался душераздирающий крик. Луиджи судорожно вздохнул, чувствуя, как сводит зубы. Мимо торопливо пробежала экономка его сиятельства Доната Росси, неся камфару. Луиджи поморщился от её резкого запаха, опустил глаза и с трудом перевёл дыхание. Крик повторился вновь – утробный и жуткий, точно кричал пытаемый. Луиджи трясущейся рукой стёр со лба холодный пот. Господин умирал в страшных муках, ещё вчера на лице мессира Гвидо проступила печать чего-то нездешнего, потустороннего, и доктор Сильвано уверенно сказал, что ночи графу не пережить. Но нет, обошлось, хоть до утра кричал, как на дыбе. Приходил и падре Челестино, но, увы, господин даже исповедаться не смог, такие боли…

И то сказать, парализовало его сиятельство внезапно: неделю назад мессир Гвидо немного навеселе вернулся со званого ужина своего приятеля, графа Вирджилио Массерано, отослал слуг, и вдруг около двух пополуночи из столовой послышался звон разбитой посуды. Луиджи с Донатой подоспели первыми и онемели от ужаса: мессир Джустиниани лежал, распластавшись в луже крови посреди комнаты. Был вызван доктор, и пока господина переносили в спальню, выяснилось, что на плитах – вино, видимо, его сиятельство выронил бутылку, да и поскользнулся на скользком полу. У всех отлегло от сердца, однако тут появился врач и по симптомам определил апоплексический удар. У графа отнялись ноги, перекосило лицо, пропала речь. Потом мессир Джустиниани всё же смог с трудом пробормотать несколько слов, приказав послать за племянником Винченцо.

Не дело камердинера обсуждать господина. Луиджи и не обсуждал, однако его молчание не было одобрением. Нрав Гвидо Джустиниани имел резкий, гневливый и несдержанный, в церкви в последние годы не бывал даже на Рождество и Пасху, только и знал, что Бога гневить да творить непотребства, – и вот в последний день хватился. Да только разве разгребёшь в смертный час то, что наворотил за годы? Мессир жил так, словно считал себя бессмертным, а теперь вот воет волком, и уже в который раз молит позвать Винченцо. Да только где же разыскать в огромном городе того, кому сам запретил переступать свой порог? И переступит ли молодой мессир Джустиниани через обиду?

Нельзя сказать, чтобы все забыли его сиятельство. И её светлость герцогиня Поланти, и баронесса Леркари, и граф Массерано по два раза на день посылают осведомляться о его здравии. И маркиз Чиньоло, и господин Пинелло-Лючиани ежедневно заезжают, иногда по три, а то и по пять карет у ворот стоят, да только не велено никого на порог пускать – его сиятельство твердит лишь о племяннике.

Доната снова появилась в прихожей.

– Не слышно?

Луиджи покачал головой. Экономка, обернувшись по сторонам, осторожно приблизилась.

– А ты молодого господина хорошо знаешь? – тихо спросила Доната. – Какой он? А то мессир Гвидо его иначе, чем негодяем, не называл. Точно ль так? – было заметно, что экономка не очень-то доверяет суждениям своего господина: слишком большой скепсис проступал в тоне старухи.

Луиджи пожал плечами. Племянника графа сам он видел только однажды, лет семь назад, и почти не запомнил. От него в доме остались какие-то толстые словари и рукописи на непонятных языках, до сих пор пылящиеся на верхних полках графской библиотеки. Говорили, молодой господин вроде книги древние разбирать обучен. Причины же распри племянника с дядей Луиджи знал, тут уж, что и говорить, учудил старый мессир Гонтрано. Если бы не завещание деда…

Луиджи замер. Во дворе послышался стук копыт, ещё мгновение – и при новой вспышке молнии он разглядел в окне всадника. Неужто приехал? Камердинер кинулся к двери, торопливо отодвигая засовы, замешкался с замком и распахнул дверь в ту минуту, когда Винченцо Джустиниани оказался на пороге. Он вошёл, стряхивая на мрамор пола мелкие градины с плеч и оправляя влажные волосы. Луиджи поспешно закрыл дверь и в свете новой вспышки молнии разглядел вошедшего: бледное суровое лицо, очень широкие плечи, совсем простая рабочая одежда – тёмные штаны и холщовая рубашка. Винченцо скинул плащ, стряхнул его на пол, спокойно отдал Луиджи и бесстрастно спросил:

– Что случилось? Зачем его сиятельство посылал за мной?

– Неделю назад у господина был удар, – взволнованно заговорил Молинари. – Вас просто долго разыскать не могли, и в Вермичино посылали, и в Трастевере искали. Каждый час он спрашивает вас, очень ждёт. Доктор сказал, это конец. Пойдёмте скорей, не ровен час…

Прибывший, сохраняя молчание, взглянул на Луиджи. На лице его не проступило ни удивления, ни испуга, он лишь на мгновение прикрыл глаза, потом молча кивнул и пошёл к лестнице. Дом он знал – здесь вырос. Взглянув сбоку, Луиджи заметил твёрдый, как на медали, профиль и жёсткие линии рта, и подумал, что в сравнении с юными годами мессир Винченцо сильно изменился: при случайной встрече Молинари просто не узнал бы его.

Через минуту оба вошли в спальню, и первое, что заметил приезжий, были две зелёные точки на каминной доске. Экономка повернула фитиль керосиновой лампы, и в её тусклом свете стал различим большой, злобно ощерившийся чёрный кот с рысьими кисточками на ушах, издававший глухое шипение. Доната осторожно обошла кровать, пугливо оглянувшись на кота, и поставила лампу за пологом: свет раздражал графа. Больной, едва заметив приехавшего, захрипел, судорожным жестом полупарализованной руки потребовал от Донаты отодвинуть полог, потом впился воспалённым взглядом в племянника. Тот подошёл к недужному и сел на постель.