— Большой идет! — передавалось из уст в уста, когда по улицам Урука проносились двое нагих предвестников с пальмовыми ветвями в руках. Вскоре появлялся Гильгамеш — высокий, стремительный, окруженный почетной охраной и потными, задыхающимися, не поющими, а бормочущими подорожные молитвы скопцами. Эта буря, этот ком движения стремительно проносился из одного квартала в другой, и нет ничего удивительного в том, что многие горожане пускались за кортежем бегом, стремясь еще раз разглядеть лицо правителя, надеясь стать очевидцем события, о котором будет что рассказать соседям.
А Гильгамеш щедро разбрасывал вокруг себя такие события. Часто он мчался к купцам, пригонявшим с севера стада широколобых быков. Мчался, чтобы выбрать себе самое крупное животное, потом раздразнить и устроить потешную схватку. Бык норовил поддеть Большого, а тот, ловко уворачиваясь, стремился схватить животное за рога. Когда Гильгамешу удавалось это, он резко дергал голову быка влево и вниз. Зверь падал на колени, из ноздрей вырывался хрип, хвост с тяжелой кисточкой на кончике судорожно бился о землю. Тогда Большому подносили молот, он стремительно хватал его и оглушал быка ударом между рогами. И тут же забывал о животном, обращаясь к чему-либо другому.
Иногда Гильгамеш просто приходил к купцам и, даже если время было неурочное для торжищ, заставлял их вынести и разложить товары на расстеленных кругом полотнищах. Гильгамеш ходил внутри этого круга, рассматривая сосуды из желтовато-кремового слоистого алавастра, медные слитки из Магана, золотые из Дильмуна — их выменивали через третьи руки, а потому они очень ценились — любовался синим камнем лазуритом, красным камнем сердоликом, бирюзой, зеленоватыми погребальными сосудами из Элама. Стенки последних, покрытые скудным красно-фиолетовым узором, были тонкими, настолько тонкими, что пропускали воду. Гильгамеш заставлял наполнить их коричневатой влагой из канала и глаза его мальчишески блестели, когда он видел, как изделия эламитов покрываются росинками, как бы отпотевают, истекая собирающимися на донышке каплями.
И, конечно же, там были кожи, льняные полотна, зерно, дичина, сушеная рыба. Гильгамеш иногда запускал свою широкую ладонь в орехи, или в сладкие финики, но никогда не брал больше пригоршни. Вот это-то изумляло, даже пугало купцов — он просто удовлетворял свое любопытство, свой первобытный интерес к вещи как таковой, к ее форме, вкусу, тяжести, ничего не отнимая, ничего от купцов не требуя. Они не понимали, что Гильгамеш — все еще ребенок, для которого весь мир — игрушка, открытие, путешествие, где калейдоскоп проносящихся мимо картин и предметов не может наскучить. А какой ребенок не замрет в восхищении, видя обилие, разнообразие, яркость вещей, которыми соблазняют его ловкие купцы!
Если он шел к женщинам, то это заслуживало не меньшего внимания. Только тогда отводили глаза, закрывая ладонью рот посмеивались и шепотом рассказывали небылицы о его невероятных достижениях. Красные, распаренные, бегали предводительницы блудниц, суетливо потрясая отвисшими за долгие годы служения Инанне грудями. Они сгоняли юных своих товарок со всего Урука — мало ли что взбредет в голову Гильгамешу, мало ли какой демон в него вселится! Никогда не знаешь, сколь далеко лежит предел любовных сил такого правителя. Он мог провести за этим занятием весь вечер, всю ночь, а потом утро и день — только знай подноси красную брагу из фиников, да подводи к нему новых, свежих…
Всех удивляло, что после бдений с блудницами лицо у Гильгамеша было не раздраженно-пресыщенным, а ясным и тихим — как у дитяти, выслушавшего на ночь красивую сказку. А он вспоминал прошедшее не с усталостью изведавшего все на свете взрослого человека, но с умиротворенной радостью обласканного людьми, миром, богами ребенка, любящего все вокруг, ибо все дарило ему удовольствие. Однако стоило кому-нибудь подойти к нему с прошением, напомнить о делах, — и Большой опять превращался в сметающий все на пути ураган.
Даже когда он пробегал по Урукским улицам, далеко опередив кортеж, пробегал так быстро, что ты мог рассмотреть его лишь мельком, облик Гильгамеша сам собой врезался в память. В нем было много всего, глазам не приходилось искать каких-то запоминающихся особенностей: он весь был особенным, он был больше всех.
Уже в пятнадцать лет он задевал макушкой притолоку дверей во дворце, а с двадцати Гильгамешу приходилось нагибать голову, когда он входил в Кулабу — храм, где Большой размахивал перед ликами богов ароматно тлеющими кореньями и сыпал на их головы дождь из золотистых высушенных зерен. Про Гильгамеша говорили, что ростом он вымахал с пальму, плечи же его — широкие, крепкие — вызывали мысль о балках, что поддерживали крыши в купеческих амбарах на берегу Евфрата. При всем своем росте Гильгамеш казался узким в талии и сухим в бедрах — как ловкий мальчик-танцор. Будь рост его меньше, не отличайся Гильгамеш от обычного человека, его назвали бы сухощавым. Но богатыря, разговаривая с которым ты все время задираешь голову вверх, сухощавым не назовешь никак.
Тело Гильгамеша было налито силой, словно ствол молодого дерева, пригнутый к земле и готовый разогнуться, вырываясь из рук, разбрасывая держащих его людей. Не всегда Большому удавалось спрятать рвущуюся наружу силу: один мах могучей ноги — и в щепки превращалась дверь, повинная лишь в том, что она оказалась на его пути, или разлетались как птицы, прыгая и крошась от ударов о пыльную землю, горшки. Вокруг останков многоэтажных подставок для них кудахтал горшечник — благо если Гильгамеш замечал, что он натворил, чаще же просто бежал мимо, не подумав даже бросить в обмен на разорение хоть какую-то безделушку.
Силу Большого знали все и опасливо старались не оказываться на его пути. Но тело телом, оно от земли, от той глины, из которой лепили человека Энки и Нинмах. Гильгамеш был могуч как зверь, однако мы потому-то и называем зверей зверьми, чтобы отличить их от человека. Вот лицо — другое дело, оно не от глины. Выточенное красиво, аккуратно, лицо Большого поражало одной деталью: его глаза походили на блюдца. Большие и странно прорисованные природой, они почти не удлинялись к вискам, отсюда возникало легкое ощущение болезненности, которое, впрочем, быстро проходило. Нет, глаза Гильгамеша не были болезненно округленными, или бессмысленно расширенными. Даже когда он задумывался, погружался в себя, на них не опускалась пленка невнимательности. Наоборот, в такие моменты они становились просто пугающе внимательны. Как кошачий взгляд, гипнотизирующий, приводящий в трепет своего хозяина. Всем, наверное, он знаком: кажется, что сквозь кошачьи зрачки смотрит кто-то чужой, незнакомый и властный — точно таков был задумавшийся Гильгамеш. Оставалось только падать ниц перед глазами, взиравшими с таких высот, что ум черноголовых трепетал от одного намека на них.
Но не только величиной, формой и кошачьей внимательностью поражали шумеров глаза Гильгамеша. Она были темно-темно-синими, то есть очень темными, но не черными с синеватым вороненым отливом, а именно синими. Такого цвета, по мнению черноголовых, у людей быть не могло. Черные, карие, в крайнем случае — желтовато-зеленые, как у восточных бормотал, но уж ни как не синие! Все верили, что в жилах Гильгамеша течет толика божьей крови, однако шумеры не знали ни одного синеглазого бога, и это приводило их в изумление.
Изумление и почтение, страх и радость — удивительно ли, что от избытка чувств урукцы стали строить стены вокруг своего города?
Это было величественное зрелище. Ранним утром с высоты храма Кулаба Гильгамеш видел две испещренные темными прямоугольниками повозок дороги. Они уходили на север и юг от Урука, к разведанным самим Большим местам, где имелась быстро твердеющая зеленоватая глина. В повозках люди везли мотыги, деревянные пилы с кремневыми зубьями и мотки льняных веревок. Там, у стремительно заполняющихся водой ям, они будут забивать глиной большие деревянные формы, потом отволакивать их в сторону, а чуть глина затвердеет — вываливать ее на землю. Формы же перенесут к ямам и опять мерными ударами мотыг будут набивать до отказа. Грубые землистые прямоугольники покрывали всю равнину вокруг залежей. Степные орлы прилетали с запада и в тяжком недоумении парили над странно украшавшими землю людьми. Неизвестно, предвестием чего они считали человеческую деятельность, но сами урукцы верили, что орлы — посланники богов, дивящихся на силу Гильгамеша.
