— Пентаграмма, а не пятиугольник. — Барни закурил. — И впрямь действует на нервы, а?

Сол устало поднял глаза и окинул комнату таким взглядом, словно искал пропавшего хозяина.

— Джозеф Малик, — громко спросил он, — в какое дерьмо ты влез? И когда это произошло?

НАС НЕ СДВИНУТ

НАС НЕ СДВИНУТ С МЕСТА

Собственно говоря, для Джозефа Малика все это началось несколькими годами раньше, когда одни люди пели религиозные гимны и непристойно бранились, а другие применяли против них слезоточивый газ и полицейские дубинки, и все это по поводу выдвижения кандидатом в президенты одного человека по имени Хьюберт Хорейшо Хамфри. Дело было в Чикаго, в Линкольн-парке, ночью 25 августа 1968 года. Тогда Джо не знал, что это было начало чего-то. Зато он отчетливо, до мозга костей прочувствовал, чему пришел конец: его вере в демократическую партию.

Он сидел с «озабоченными священниками» под крестом, который они установили. И с горечью думал, что вместо креста нужно было поставить надгробие. С надписью: Здесь покоится Новый Курс[27].

Здесь покоится вера в то, что все зло находится по ту сторону, в стане реакционеров и куклуксклановцев. Здесь покоятся двадцать лет надежд, мечтаний, пота и крови Джозефа Уэнделла Малика. Здесь покоится Американский Либерализм, забитый до смерти дубинками доблестных чикагских блюстителей порядка.

«Идут», — неожиданно послышался чей-то голос рядом. Озабоченные священники тут же начали скандировать: «Нас не сдвинут с места».

«Нас сдвинут, даже не сомневайтесь, — спокойно сказал кто-то сдержанным сардоническим голосом У. Филдса[28]. — Когда пойдет слезоточивый газ, мы сдвинемся как миленькие».

Джо узнал голос говорившего; это был романист Уильям Берроуз с его обычным бесстрастным лицом, не выражавшим ни раздражения, ни презрения, ни возмущения, ни надежды, ни веры, ни любой другой известной Джо эмоции. Но по каким-то причинам, которых Джо не мог понять, он тоже сидел с ними и выражал личный протест против Хьюберта Хорейшо Хамфри, поместив свое тело на пути чикагской полиции.

Джо не понимал, как человек может найти в себе мужество это сделать, не имея ни веры, ни убеждений. Берроуз ни во что не верил, но при этом сидел с упрямством Лютера. Джо всегда во что-то верил: когда-то давно в римский католицизм, потом, в колледже, в троцкизм, затем, на протяжении почти двух десятилетий, в либерализм («Жизненный центр» Артура Шлезингера-младшего), а сейчас, когда все это умерло, он отчаянно пытался мобилизовать в себе веру в разношерстную толпу помешавшихся на наркотиках и астрологии йиппи, черных маоистов, несгибаемых пацифистов и высокомерно догматичных ребят из СДО, которые съехались в Чикаго протестовать против заказного съезда и которых за это здесь избивали до полусмерти.

Аллен Гинзберг, сидевший посреди кучки йиппи справа, снова начал скандировать, как он делал весь этот вечер: «Харе Кришна Харе Кришна Кришна Кришна Харе Харе…» Гинзберг верил; он верил во все: в демократию, в социализм, в коммунизм, в анархизм, в идеалистическую разновидность фашистской экономики Эзры Паунда, в технологическую утопию Бакминстера Фуллера, в необходимость возвращения к доиндустриальной пасторальности Д. Г. Лоуренса, в индуизм, буддизм, иудаизм, христианство, вуду, астрологическую магию, но прежде всего — в человеческую доброту.

Человеческая доброта… Джо не вполне в нее верил после того, что показал миру Бухенвальд в 1944 году, когда Джо исполнилось семнадцать лет.

— Расходись! Расходись! Расходись! — донеслось точно такое же, как и прошлой ночью, скандирование полиции; вчера этот неолитический вопль ярости сигнализировал о начале первой бойни. С дубинками в руках полицейский отряд прокладывал себе путь, разбрызгивая слезоточивый газ. — Расходись! Расходись! Расходись!

«Американский Освенцим, — думал Джо, чувствуя тошноту. — Если бы кроме слезоточивого и нервно-паралитического газа им выдали „Циклон-Б“, они применяли бы его с таким же удовольствием».

Озабоченные священники медленно поднялись, прикрывая лица влажными носовыми платками. Невооруженные и беззащитные, они готовились удерживать этот клочок земли как можно дольше перед неминуемым отступлением. «Моральная победа, — с горечью думал Джо. — Все, чего мы обычно достигаем, называется моральной победой. Реальные же победы одерживает аморальное зверье».

«Да здравствует Дискордия!» — послышался из стана священников голос бородатого парня по имени Саймон, который накануне днем спорил с маоистами из СДО о преимуществах анархизма.

И это были последние слова, которые Джо Малик отчетливо запомнил: потом были только газ, дубинки, крики и кровь. Тогда он даже не подозревал, что эта фраза, услышанная напоследок, окажется для него самым главным из того, что произошло в Линкольн-парке.

(Свив длинное тело в тугой узел и опираясь на локти, Гарри Койн следит через прицел «ремингтона» за кортежем автомобилей, который проезжает мимо школьного книгохранилища и направляется к его «точке» на тройном туннеле. Внизу, на травяном холме, он видит Бернарда Баркера из ЦРУ. Если он справится с этим делом, пообещали ему, то получит еще заказы; это станет для него концом мелких преступлений и началом больших денег. В каком-то смысле он сожалел: Кеннеди вроде бы симпатичный и молодой — Гарри с удовольствием сделал бы это и с ним, и с его красоткой женой, — но деньги прежде всего, а эмоции — для дураков. Он передернул затвор, не обращая внимания на внезапный лай собаки, и прицелился — как вдруг со стороны травяного холма донеслись три выстрела.

— Господи Иисусе, мать твою так, — пробормотал он и тут же заметил отблеск винтовки в окне школьного книгохранилища. — Боже всемогущий, сколько же нас всего здесь? — воскликнул он, вскочив на ноги, и побежал.)

22 июня 1969 года, почти через год после избиения дубинками, Джо вернулся в Чикаго, чтобы стать очевидцем очередного заказного съезда, испытать дальнейшее разочарование, еще раз встретиться с Саймоном и вновь услышать таинственную фразу «Да здравствует Дискордия».

Теперь это был съезд «Студентов за демократическое общество», последний их съезд, и с самого начала Джо понял, что Прогрессивная трудовая фракция заранее все подстроила. Это снова была все та же демократическая партия, и обязательно пролилась бы кровь, будь у ребят из ПТ свои собственные полицейские силы для «разгона» раскольников, которых тогда называли ДРМ-I и ДРМ-II[29]. В отсутствие этого фактора насилие было исключительно словесным, но когда все закончилось, еще одна часть Джо Малика умерла, а его вера в доброту человека еще более ослабела. И вот так, в бесцельных поисках чего-то не до конца испорченного, он забрел в старый Уоббли-холл на Северной Халстед-стрит и оказался на закрытом собрании анархистов.

Об анархизме Джо ничего не знал, кроме того, что несколько знаменитых анархистов — Парсонс и Спайс (беспорядки 1888 года в Чикаго), Сакко и Ванцетти (Массачусетс) и поэт Джо Хилл, выходец как раз из уоббли — были казнены за убийства, которых они в действительности не совершали. Кроме того, анархисты стремились упразднить государство, и это казалось настолько абсурдным, что у Джо даже не возникало желания читать их теоретические или полемические труды. Однако теперь, испытывая все большее разочарование в традиционных подходах к политике, он с острым любопытством начал прислушиваться к речам уоббли и других анархистов. В конце концов, его любимый литературный герой говорил: «Когда исключишь все остальные возможности, оставшееся, каким бы невероятным оно ни казалось, должно быть истиной».

Как выяснил Джо, анархисты не собирались выходить из СДО. «Мы останемся и устроим им классную заваруху», — сказал один из них под бурные аплодисменты и возгласы одобрения в зале. Впрочем, такое редкое единодушие они проявили только по этому вопросу, во всех же остальных их взгляды резко расходились. Постепенно Джо начал различать отдельные позиции: анархистов-индивидуалистов, которые напоминали правых республиканцев (правда, хотели избавиться от всех функций государственного управления); анархо-синдикалистов и уоббли, которые напоминали марксистов (правда, тоже хотели избавиться от всех функций государственного управления); анархо-пацифистов, которые стояли на позициях Ганди и Мартина Лютера Кинга (впрочем, они тоже хотели избавиться от всех функций государственного управления); и группу, которую довольно нежно называли «чокнутыми», поскольку они стояли на совершенно непонятных позициях. Саймон находился в стане «чокнутых».