— Так, Илья Александрович? — вновь вызывающе и требовательно выпалил Сергей. Это был не вопрос. Это было желание вернуть к себе преподавателя. И взгляд Илья Александрович, повернувшись, встретил именно такой: агрессивный, злой и собственнический. — Мы будем сегодня только геометрические формы делать?
— Нет. Не только, — спокойно ответил Добрынин. — Вернитесь на свое место. Вика, покажите Сергею, что мы сейчас делали. Закрепим этот урок.
И Илья Александрович, остановившись возле застывшего круга, положил ладонь сверху на плоскую ровную верхушку глиняного цилиндра. Это была уже хорошая заготовка для вазы или кувшина. Добрынин выглядел очень задумчивым и какое-то время вовсе не следил за аудиторией — да и что ему, ведь отличница Виктория уверенно объясняла окружающим, как части скрепляются между собой путем нанесения стеком «сеточки» на место стыка и последующего заравнивания шва. Только после ответа он будто очнулся и окликнул:
— Егор, теперь вы. Давайте к кругу. Попробуйте сделать полусферу, а затем — конус. Потом покажете, — и снова приблизился к Сергею, молча и вопросительно взглянув сперва на него самого, а потом — на глину в его руках. Зайцев умиротворенно выполнял задание, четко следуя инструкциям соседки по парте, чем, конечно, невообразимо ее радовал и воодушевлял. Девушка еще активнее жестикулировала и даже иногда отчитывала Сергея, поправляя. Но потом он поднял взгляд и уперся им в Илью Александровича. Странно, но на бледных щеках, казалось, совсем не нежного молодого человека вновь зарозовел румянец. Или это последний свой свет отдавало уходящее вечернее солнце, что тут же залило аудиторию своими лучами-красками? В такие моменты любое место кажется уютным.
— Правильно? — Серый обратился к преподавателю.
— Да, хорошо. Теперь к концу занятия, когда каждый знает азы работы с общими формами, вы можете слепить из своего куска глины любую фигурку. Человека, животное, цветок — что угодно. Если готовы — по очереди подходите к гончарному кругу, кто еще не был. У нас пока есть время, чтобы научиться и этому. А на следующее занятие — приносим стеки и марлю. И глину, конечно же. Скалки здесь есть. Сделаем первую детализированную работу и освоим обжиг.
На лице Добрынина снова появилась улыбка, и он занял прежнее место у гончарного круга, чтобы помогать желающим поработать на нем. Время от времени взгляд его пробегался по аудитории. Бывало, останавливался и на Зайцеве. И могло показаться, что снова глаза Ильи Александровича глядят с вызовом. Слепить сейчас очередной фаллос значило потерпеть поражение. Преподаватель ожидал очередной настолько же глупой выходки — но своим вниманием будто спрашивал: «А на что ты в самом деле способен?»
Серега вызовы принимать умел. И как сорвался, как понесло молодого творца в самые неизведанные дебри! Возился Зайцев долго; испачкался весь сам, испачкал Вику, которая тут же пожаловалась на него преподавателю, пол и даже стул. Но из-под его еще неверной руки вышла птица, которых Серый, похоже, очень любил. То был грач в представлении Сереги, но на деле определить оказалось сложно. Зато легко читалась эмоция и сила взлетающей птицы. Он сделал три опорные точки: две ноги и крыло. Вся фигура была вытянута вверх и устремлялась в небеса. И когда работа была окончена, Серый смачно обвалился на стул, потягиваясь.
— Добр… Тьфу, Илья Александрович! Я сделал! — вновь раздался громогласный ор негодяя. Он заглушил общий рабочий гул, стоявший в аудитории, и даже заставил замолчать Вику, которая была весела и добра ровно до того момента, как ее взгляд наткнулся на Серегино творение.
— Да? — встрепенулся Добрынин. К Сереге он шел нарочито неспешно, но реакция, последовавшая за этим, стоила стараний. Взвесив птичку на могучей ладони, Илья Александрович расцвел в такой счастливой улыбке, будто сам был ребенком, для которого предназначалась эта глиняная игрушка. Округлились яблочки щек, а сощуренные глаза заблестели. Налюбовавшись, Добрынин вернул фигурку прямо в руки Сереге. — Молодец. Очень хорошая динамика. Лепить птиц у вас выходит не хуже, чем рисовать, Сергей. Будет здорово, когда вы сможете добавить деталей или даже расписать такую.
— Да… Да? Фига себе! — захлебнулся в восторге Серега. Он поставил на стол глиняную фигурку, чтобы не смять ее в порыве чувств, ведь так, как сейчас, он действительно ощущал себя впервые: обычно его тянули, во взглядах преподавателей Зайцев видел только усталость и раздражение, злость и попытки избавиться от него поскорее. С надеждой в этом учебном заведении на него смотрел только один человек — Щукин. А теперь еще и одобрение. И, что важно, Сергею не приходилось соответствовать. Его одобряли только за работу, за талант и не мерили его творение прошлыми успехами, характером и дорогами к будущему. Зайцев весь раскраснелся и затих настолько, что до конца пары его просто не было слышно и видно.
Солнце окончательно скрылось за домами, когда факультатив закончился. Студенты не спешили собираться и разбредаться по делам. Возможно, таким образом на них подействовал холодный завывающий за окном осенний ветер. От этого звука аудитория словно становилась еще теплее, еще дружелюбнее, чем вначале. Возможно, такого эффекта добивался Илья Александрович, что добро и по-отечески относился ко всем, кто подходил к нему с вопросами. Студенты быстро увлекли его в сети разговоров. Серый же вновь запустил валентинку в бумаги преподавателя в подходящий момент. На этот раз он постарался еще больше: это была крафтовая бумага, на которой красовалось приятного пастельного цвета сердечко. Серый подписал открытку вычурными шрифтом и словами: «Моему Добрыне». На переднем плане вновь красовалась задница. Теперь — определенно мужская с родимым пятном на левой ягодице. Каково было Зайцеву объяснять умирающему со смеху Олегу, что в зеркало на свои пикантные части тела он пялится, ибо иной натуры нет — не передать словами. Но сейчас даже самому хулигану нравилась его открытка: она выглядела аккуратной, проработанной и занявшей много часов труда, ибо выполнялось тело очень натуралистично. Серега стремится к узнаваемости того, что он изобразил. В какой-то мере это был вызов самому себе.
Добрынин обнаружил валентинку только на следующий день. Он подготовился к занятиям заранее, и раскрылась диверсия уже на лекции у второго курса, когда Илья вытащил стопку конспектов. Стоило ли говорить, что открытка сбила его с толку сильнее прежней? И хотелось бы думать, что предназначена валентинка кому-то другому, но имя — вернее, прозвище — адресата… Когда-то ведь и супруга назвала Добрынина именно так. Называли и те, с кем он делил постель после развода, и те, с кем — грешно — еще до того… Но уже три года Илья был просто одинок. Странная шутка заставила его вспомнить об этом. Работа, работа, работа… Усталость и треволнения. В университете с ним заигрывали даже замужние преподавательницы — да и от мужчин Илья получал осторожные двусмысленные намеки. И на тех и на других Добрынин реагировал с вежливой отчужденностью. Слишком часто в последнее время его мучила мысль о том, что он потерял пусть нежеланные, но надежные отношения зря. Зря развалил семью своей молодой импульсивностью, вынудив дочь метаться меж двух родителей. И тут какой-то шутник по незнанию задевал эти воспоминания… Нет, Илье была забавна эта шутка, глупая шутка — что это еще могло быть? Да и рисунок внутри во всем своем непотребстве был выполнен весьма старательно. Но вот что стоило этой валентинке выпасть в конце занятия… Потому что, к своему стыду, Добрыня, рассказывая о готике, не следил за качеством выступления, а неотрывно держал в воображении крепкую задницу с родинкой.
Определенно, после такого конфуза нужно было развеяться. Добрынин так и не нашел в многолюдной аудитории какого-нибудь едко ухмыляющегося второкурсника — застал только с десяток юношеских влюбленных взглядов и оттого вторую половину лекции боялся даже пошевелиться как-то не так. Только гладил бороду — как было всегда, когда Илья думал или нервничал; а уж если эти два состояния соседствовали в нем в одно время, стоило начинать беспокоиться за сохранность густой растительности на лице. Успокоить и привести мысли в порядок могла только ручная работа — ну или хорошая трубка. Ей-то Илья и посвятил свой обеденный перерыв. Обычно он уходил с разрешения охранников курить на задворки университета — с запасного выхода, где находилась и небольшая хозяйственная пристройка. Там на улице стояло вытащенное с какой-то кафедры старое разбитое кресло, в котором, хоть при каждом прикосновении из-под обивки вылетали облачка пыли и трухи от сгнившего наполнителя, было довольно удобно сидеть. Всякий раз Добрынин неспешно забивал трубку, раскуривал — и сидел минут пятнадцать. Рассматривал сизые клубы, в спокойную погоду подолгу задерживающиеся в воздухе, пускал кольца и ловил их порой пальцем. Когда курил — думать не хотелось уже совсем ни о чем, и Добрынин с приятно потяжелевшей свободной головой шел назад.
