Хоть вы и приказали немедленно выступить против Тирона О'Нила, — писал он, — Ваше Величество должны доверять своему полководцу на месте определить время боя».
Слышался все тот же рефрен: Я буду делать, что мне заблагорассудится».
Он взял с собой любезного дружка, этого негодяя Саутгемптона — вот кого я ненавидела и кому не доверяла с тех пор, как тот похитил у меня Бесс Верной. Я считала его извращенцем и мужеложцем и ужасно досадовала, узнав, что ошибалась. Если он едет, пусть едет вашим спутником, а не моим офицером», — предупредила я. И вот читаю дерзкий ответ: Графа Саутгемптона я назначил в этот поход шталмейстером Вашего Величества».
— Клянусь Иисусом и Его страстями! — Я в гневе обернулась к Роберту. — Шталмейстером?! Человека, который на ристалище не смел тягаться даже со слабейшими, который и сидел-то разве что на кургузом мерине! Что он понимает в лошадях?
— В депешах содержится еще не все, — тихо сказал Роберт. — Один из офицеров, он здесь, доложит…
Господи, я стала совсем слепая! Не заметила офицера, пока он с торопливым поклоном не выскользнул из-за Робертова плеча — бывалый вояка с пустыми холодными глазами и старым шрамом на подбородке.
— Мой человек, — пояснил Роберт. — Ирландский офицер под началом вашего главнокомандующего.
И ваш осведомитель?
Офицер вытянулся в струнку и начал:
— Войско редеет с каждым днем, офицеры пьянствуют ночи напролет, интенданты воруют и жиреют, у нас нет боеприпасов. Ваш граф-маршал говорит о наступлении, но кавалерия, единственное, чего страшатся бунтовщики, не может двинуться с места.
— Черт! А что шталмейстер, граф Саутгемптон?
— Проводит время в палатке с молодым офицером, смазливым юношей по имени Пирс…
— Довольно! (Господи, как мало утешения в моей правоте.) А главарь заговорщиков?
— Боя не было. Но по слухам ночами тайно приезжают гонцы — ходят толки о перемирии…
О перемирии…
Я запретила это наотрез, запретила даже переговоры — он должен сражаться. Вперед! Вперед! Я велела ему не мешкать, не обсуждать, главное — не заключать перемирия.
Всякий, заключающий перемирие с бунтовщиком и предателем, — предатель.
Что ни день, то темнее — его планета неслась к затмению.
— Посвятил двадцать новых рыцарей? Уже сорок? Пятьдесят? Что же, напишите ему, пусть уж посвятит сотню!
Зачем он посвящал в рыцари? Чтобы собрать людей, верных ему, не мне.
— Он говорит, солдаты мрут от болезней и дезертируют? (Конечно, Ирландия — одно большое болото, его собственный отец умер там от дизентерии.) Но чтобы из армии в шестнадцать тысяч осталось только четыре?
Если только он не отправил тысяч пять — восемь в другое место для собственных целей, словно свое личное войско.
Итак, что мы имеем на сегодняшний день? Он создает свою партию, свою армию. Трудно ли было угадать ответ на мое последнее требование, которое перешло в вой, затем в визг, когда я слала упрек за упреком: почему он не выступает?
Я отменила свое разрешение вернуться ему, когда он пожелает. Не думайте возвращаться, пока повеление мое не исполнено! — в гневе писала я. — Немедленно выступайте против О'Нила! Атакуйте, убейте, уничтожьте гнусных мятежников, пусть ни одна крыса не останется в живых!»
Я и сейчас не понимаю, почему он не послушался. Это был raison d'etre, изначальный смысл всей войны — удар, который вернул бы ему имя и доверие, звание любимца Англии, а главное, это было то, чего я от него хотела.
Боялся ли он? После всех разговоров о войне он, едва дошло до дела, спрятал голову в домик, словно улитка. Неделю за неделей он торчал в Дублине, теряя время, теряя людей. И когда наконец ему пришлось схватиться с О'Нилом, мятежным Тироном, который из презрения спустился со своими людьми на равнину, у него оставалась лишь четверть армии, и ни кавалерии, ни желания сражаться — теперь он понимал, что просто не может победить. Немудрено, что он согласился встретиться с косматым бунтовщиком и проговорил с ним сорок минут наедине — они беседовали, сидя на конях посреди быстрой реки, а на милю вокруг не было ни одного человека.
Когда я это услышала, то поняла, что он предал.
И я знала, что он знает, что я узнаю. Знает, что, едва начнутся переговоры, человек вроде Робертова осведомителя выскользнет из рядов, вскочит на самую резвую лошадь и на скорейшем корабле привезет мне весть об этом немыслимом отступничестве, этой сокрушительной дерзости.
Так и случилось. Меня разыскали в Нонсаче.
В тот год мне снова пришлось мучительно трогаться в летний переезд, проводить дни в дороге, на подводах и сундуках. И этот переезд из Гринвича еще на семь лиг отодвинул моего лорда от меня. Я велела вынести из покоев его пожитки — даже если он вернется, ему рядом со мной не жить. Эджертон, лорд-хранитель печати, которого я назначила на место старого Пакеринга, и принес мне это.
— Нашли в жилище лорда Эссекса, мадам, и принесли мне.
Я взяла книгу из его рук, попыталась разобрать золотую вязь на корешке — тщетно.
Проклятье слабеющим глазам! С болью в сердце я открыла форзац. Достославному графу Эссексу, лорду-маршалу Англии, виконту Херефорду и Буршьеру, барону Феррерзу и Чартли, лордумаркизу Бурже и Лиона посвящается эта история Генриха, называемого Четвертым, с описанием его вступления на престол и низвержения суетного тирана Ричарда II…»
Больно? О, как больно!
Предательский желудок схватывало при каждом прочитанном слове, я сдавливала руками живот.
— Милорд хранитель печати, верните имущество моего лорда в его покои, пусть он не знает, что мы видели. Что до автора…
Эджертон понял с полуслова:
— Он уже в наших руках, миледи. На допросе он клялся, что посвятил это книгу великому графу и написал об узурпаторе без всякой задней мысли…
Я взвизгнула от гнева:
— Еще бы ему этого не говорить! На дыбу его!
На дыбе сочинитель держался своего, пришлось его отпустить. Однако было слишком ясно, что ниточки сплетаются в узор. И вот теплой, бледной сентябрьской ночью, когда смертная земля спала, а в чистых небесах по-прежнему вставала Дева, я у себя в покоях сидела и складывала их воедино.
Не так давно был мой день рождения — не спрашивайте, который! Впрочем, вычтите тридцать третий, год моего рождения, из нынешнего девяносто девятого, и получите две из трех цифр, знаменующих присутствие дьявола — и он, похоже, был недалеко.
Задней дверью короля Испанского назвал Ирландию Рели. Тот, кто удерживает этот остров, держит Англию на мушке.
Кусочки сложились, словно в детской головоломке.
Мой лорд решил сделать Ирландию своей вотчиной, плацдармом, чтобы угрожать мне. Он создает свою армию, свою воинственную партию из своих новых рыцарей в качестве офицеров и солдат, которых записал пропавшими».
Он не станет драться с О'Нилом, тем более — исполнять мой приказ и выкорчевывать мятеж, бунтовщик станет его вассальным королем, чтобы править Ирландией от его — не моего — имени.
Ради этого он добивался популярности, заигрывал с толпой, ставил под сомнение мою власть и пытался подменить ее своей. Этому всему он научился у Генри Болингброка, именно так тот сверг Ричарда II! Он хочет низложить меня! Самому стать королем!
Слава Богу, он в Ирландии! И не может вернуться без моего приказа — так пусть остается там, покуда я не призову моих верных лордов выгнать его из берлоги на открытое место, где я сумею с ним справиться.
Худые бледные пальбы новой безжизненной зари робко ощупывали небо. Я подняла отяжелевшую голову. Из зеркала на меня глянула одетая в линялый шлафор не Глориана, не я, а дряхлая старуха, с запавшими глазами, с ненакрашенным лицом, с седыми взлохмаченными космами.
О, мой лорд, мой лорд…
Будь я молочницей с подойником в руках, ты — юным пастухом с холмов, были бы мы счастливей?
