* * *

В газете появились путевые очерки Ильи Эренбурга из района Ржева. Как он там очутился? Выло это так. Зашел ко мне Илья Григорьевич и требует, не просит:

- Пошлите меня в Сталинград.

- Не могу, - ответил я.

- Тогда - на Кавказ.

- Тоже не могу.

Регулярно, словно по расписанию, он приходил ко мне с одной просьбой дать ему командировку на Юг. Но не мог я надолго отпустить его из редакции. Он выступал в газете почти каждый день, он нужен был здесь. Когда фронт приблизился к Москве, поездка у Эренбурга занимала день, от силы - два. А ныне на дальнюю поездку, на Юг, уйдет неделя-две, а то и больше.

- Знаете что? - предложил я писателю. - Если хотите, поезжайте под Ржев. Это, конечно, не Сталинград и не Кавказ, но там недавно были сильные бои, да и сейчас не совсем затихли. Есть что посмотреть и о чем написать.

Илья Григорьевич согласился и еще попросил у меня командировку для американского корреспондента Стоу. Пробыл он там два дня и вернулся переполненный впечатлениями от встреч с нашими бойцами и жителями освобожденных сел. Написал три очерка. Первый из них, опубликованный в сегодняшней газете, называется "Ожесточение", Эренбург писал:

"Донбасс, Дон, Кубань, - каленым железом прижигал враг наше сердце. Может быть, немцы ждали стона, жалоб? Бойцы молчат. Они устали, намучились, многое претерпели, но враг не дождался вздоха. Родилось ожесточение, такое ожесточение, что на сухих губах трещины, что руки жадно сжимают оружие, что каждая граната, каждая пуля говорит за всех: "Убей! Убей! Убей!"

В этом очерке, как и во втором - "Так зреет победа", который готовится для очередного номера газеты, повествуется о том, как ожесточение преобразует чувство советских воинов в боевой порыв и беспощадность к врагу. А третий очерк - о немецких солдатах, какие они сегодня, во вторую осень войны. Очерк так и назван - "Осенние фрицы". Илья Григорьевич видел их там, под Ржевом, говорил с пленными, слушал их и, как тонкий психолог, улавливал, где пленные хитрят, а где обнаруживают свое нутро. Вылилось это в таких строках:

"О Бурбонах говорили: "Они ничему не научились и ничего не забыли". Мне хочется сказать это и об осенних фрицах. Вот передо мной лейтенант Хорст Краусгрелль. Он сначала орал: "Гитлер капут", но сейчас он отдышался, успокоился и преспокойно говорит: "Нам, немцам, тесно, а у вас много земли"... Его схватили у Ржева, но он тупо повторяет: "Покончив с Россией, мы возьмемся за англичан..."

Писатель предупреждает, чтобы мы не строили никаких иллюзий: "Не следует думать, что осенние фрицы более человекоподобны, нежели зимние или летние".

Есть в первом очерке Эренбурга примечательные строки о втором фронте. Об этом позже будет много написано и сказано.

Солдатский юмор в те времена откликнулся на затяжку открытия второго фронта: им стали называть... банки с тушенкой, присланные из Америки.

- Второй фронт откроем? - говорили бойцы, вскрывая эти консервы.

До этой темы Эренбург давно добирался. Вспоминаю наши встречи с иностранными корреспондентами в Наркомате иностранных дел. Время от времени отдел печати наркомата устраивал приемы для зарубежных корреспондентов. Это не были пресс-конференции, которые ныне проводятся в изобилии. Инкоров собирали за относительно хлебосольным столом, чтобы отметить какую-нибудь дату или по другому поводу. Иногда приходил с нами Алексей Толстой. Как там неистовствовал Илья Григорьевич! Он буквально дышать им не давал, острыми и едкими репликами по поводу затягивания второго фронта портил им не только настроение, но и аппетит. Толстой, сидевший рядом с нами, время от времени дергал Эренбурга за пиджак:

- Да уймись ты, Илюша...

Илья Григорьевич огрызался:

- Ничего, пусть едят и пьют с этой приправой...

Однако до сих пор в газетах по вполне понятным причинам о затягивании второго фронта - ни слова. И все-таки Эренбург сумел сказать об этом, обходя дипломатические сложности:

"Недалеко от Ржева я зашел ночью в избу, чтобы отогреться. Со мной в машине ехал американский журналист (Леланд Стоу. - Д. О.). Старая колхозница, услыхав чужую речь, всполошилась: "Батюшки, уж не хриц ли?" (она говорила "хриц" вместо "фриц"). Я объяснил, что это американец. Она рассказала тогда о своей судьбе: "Сына убили возле Воронежа. А дочку немцы загубили. Вот внучек остался. Из Ржева..." На койке спал мальчик, тревожно спал, что-то приговаривая во сне. Колхозница обратилась к американцу: "Не погляжу, что старая, сама пойду на хрица, боязно мне, а пойду. Вас-то мы заждались..." Журналист, видавший виды, побывавший на фронтах в Испании и Китае, Норвегии и Греции, отвернулся: он не выдержал взгляда русской женщины".

Кстати, когда Эренбург вернулся из поездки, он мне рассказал любопытную историю, которая произошла со Стоу. Встретились они с командиром дивизии Чанчибадзе. В ту ночь немцы вели сильный минометный огонь. Невозмутимый комдив произносил цветистые тосты. Стоу пить умел, но не выдержал: "Больше не могу", - сказал он Чанчибадзе. Тогда генерал налил себе полный стакан, а журналисту чуточку на донышке и сказал Илье Григорьевичу: "Вы ему переведите - вот так наши воюют, а так воюют американцы". Стоу рассмеялся: "В первый раз радуюсь, что мы плохо воюем".

Конечно, этот эпизод по дипломатическим соображениям не вошел в очерк Эренбурга, но Илья Григорьевич мне рассказал, что Стоу напечатал в своей газете статью, в которой рассказал, как колхозница и генерал его подкузьмили...

* * *

Побывал в эти дни под Ржевом и Алексей Сурков. Вернулся со стихами "Под Ржевом". Сколько в них боли и печали!

* * *

Братья Тур прислали новый очерк "Тризна". Они рассказали о драматической истории, происшедшей на Брянском фронте в Башкирской кавалерийской дивизии. Шестеро боевых разведчиков, с роди которых были воины разных возрастов от седобородого Юлты, знатного чабана, до совсем еще юного Салавата Габидова, недавнего студента Уфимского педагогического института, отправились ночью в разведку. Никто не знает, как они погибли, но только на следующее утро их растерзанные трупы были выброшены немцами на простреливаемую минометами "ничейную" полянку. Под огнем противника смельчаки из дивизии вытащили своих товарищей, чтобы предать их воинскому погребению. Их похоронили на опушке леса, под русскими березками, завернув в бурки и положив иод головы уздечки. Так хоронили в степи всадников. Тела их положили в могилах лицом на восток, к родным степям.

А когда стемнело, двадцать башкир в безмолвии выехали из полка. Они пробрались на огневые позиции немецкой батареи. Тридцать восемь гитлеровцев заплатили своей жизнью за наших товарищей. Споров с убитых погоны и захватив 50 лошадей, мстители вернулись в полк.

Приведу заключительные строки корреспонденции:

"Подобно тому, как прах шести башкирских разведчиков войдет животворным соком в корни русских берез, слава о подвиге двадцати мстителей войдет в память народа русского. Преклоним же колени и постоим в раздумье перед священной красотой этой воинской тризны, в которой отразилось благородное сердце старинного степного народа!"