Итак, «Русский инок» задуман как теодицея. Писатель отказывается от схоластических «доказательств бытия Божия» по пунктам и параграфам. Логической аргументации Ивана Карамазова противоставляется религиозное мировоззрение старца Зосимы. Эвклидов разум отрицает, мистический опыт утверждает. Ответ дается не в плане вопроса. Достоевский боится, что ответ его покажется «недостаточным»; он сам не сознает всей гениальности своей религиозной диалектики.
* * *
Писатель пишет из Эмса влюбленные письма жене. Ему пятьдесят восемь лет, он уверен, что умрет через год или два; он болен неизлечимой болезнью, но сердце его горит любовью. «Здесь цветов ужасно много и продают их кучами. Но я не покупаю, некому подарить, царица моя не здесь.
А кто моя царица, — вы моя царица. Я так здесь решил, ибо, сидя здесь, влюбился в вас, так что и не предполагаете…»
«…И вот я убедился, Аня, что я не только люблю тебя, но и влюблен в тебя и что ты единая моя Госпожа, и это после 12–ти лет! Да и в самом земном смысле говоря, это тоже так, несмотря на то, что ведь уж, конечно, ты изменилась и постарела с тех пор, когда я тебя узнал девятнадцати лет… Но теперь, веришь ли, ты мне нравишься в этом смысле несравненно более, чем тогда. Это бы невероятно, но это так…»
Вернувшись из Эмса, Достоевский усиленно работает над 7–й, 8–й и 9–й книгами романа и заканчивает их к началу января 1880 года. Черновые записи очень близки к печатной редакции. В набросках к главе «Такая минута» 7–й книги мы встречаем план идеологического спора между Алешей и Ракитиным. В романе Ракитин изображен беспринципным карьеристом без собственных идей. Он — семинарист, автор брошюры духовного содержания «Житие в Бозе почившего старца Зосимы», но в Бога он не, верит и над всем глумится. Иван предсказывает ему блестящее будущее: «Изволил выразить мысль, — говорит Ракитин, — что если я‑де не соглашусь на карьеру архимандрита в весьма недалеком будущем, и не решусь постричься, то непременно уеду в Петербург и примкну к толстому журналу, непременно к отделению критики, буду писать лет десяток и, в конце концов, переведу журнал на себя. Затем буду опять его издавать и непременно в либеральном и атеистическом направлении, с социалистическим оттенком». Достоевский вспоминает о своем журнальном враге 60–х годов, сотруднике «Искры» и «Современника» Г. Елисееве и рисует на него злую карикатуру. Елисеев был бакалавром Казанской духовной академии, написал «Историю жизни первых насадителей и распространителей Казанской церкви. Святителей Гурия, Варсонофия и Германа», но потом сделался сотрудником «Современника», писал «внутреннее обозрение» с «социалистическим оттенком» и оставил после себя капитал в 50 тысяч. В черновике семинарист–атеист Ракитин спорит с Алешей о религии и народе. Вот этот набросок: «Алеша: Да этого народ не позволит.
Ракитин: Что–ж, истребить народ, сократить его, молчать его заставить. По тому что европейское просвещение выше народа..; Ракитин шел гневный от Грушеньки. Алеша молчал, а Ракитин пустился говорить: «Без религии все сделать, просвещение… Люди все гуманнее делаются. Религия дорого стоит. Ты бы хопчь Бокля прочел. А мы ее уничтожим». Черновые записи дорисовывают личность Ракитина. Это — шестидесятник, бу дущий социалист и обличитель, сторонник. Европейского «просвещения» и почитатель Вокля.
***
Посылая в редакцию 8–ю книгу — «Митя», Достоевский сообщает Любимову, что девятая книга «Предварительное следствие» возникла у него «внезапно и неожиданно». «Первоначально, — пишет он, — я хотел лишь ограничиться одним судебным следствием уже на суде. Но, советуясь с одним прокурором, большим практиком (вероятно, А. Ф. Кони), решил осветить и ту часть судебного процесса, которая называется «предварительным следствием», со старою рутиною и с новейшею отвлеченностью в лице молоденьких правоведов, судебных следователей и пр.». Черновик доказывает, что критику государственного суда автор задумал в широком масштабе, в духе тех обличений, которые мы находим в «Воскресенин» Толстого. В окончательном тексте сатира была очень смягчена. Кроме того, в девятой книге писатель хотел «наметить сильнее характер Мити Карама зова: он очищается сереем и совестью под грозой несчастья и ложного обвинения. Принимает душой наказание не за то, что он сделал, а за то, что он был чиж безобразен, что мог и хотел сделать преступление». Эта тема стала доминирующей в печатной редакции и заслонила собой критику судопроизводства. 8 декабря Достоевский пишет Любимову: «Опять я выхожу до крайности виноватым перед вами и перед «Русским вестником». Обещанную столь утвердительно девятую книгу Карамазовых на декабрь я не могу прислать в декабре. Причина та, что зарабо тался до болезни, что ема книги (предварительное следствие) удлинилась и усложнилась, а главное, что эта книга выходит одна из важнейших для меня в романе и требует (я вижу это) такой тщательной отделки, что если б я понатужился и скомкал, то повредил бы себе, как писателю и теперь и навеки. Да и идея моего романа слишком бы пострадала, а она мне дорога».Он работает над этой книгой целых два месяца и посылает ее в редакцию только в начале января 1880 года.
Самым патетическим местом девятой книги является сон Мити в Мокром: он видит погорелую деревню, худых баб с коричневыми лицами, слышит, как плачет иззябшее и голодное «дате». И вдруг в сердце его «подымается какое‑то, никогда еще не бывшее в нем, умиление, что плакать ему хочется, что хочет он всем сделать что‑то такое, чтобы не плакало больше «дате», не плакала бы и черная, иссохшая мать дити, чтобы не было вовсе слез, от сей же минуты ни у кого». Это — «экстаз» Мити, соответствующий экстазу Алеши (Кана Галилейская). Оба брата после духовного потрясения и страдания (у Алеши — смерть старца, у Мити — обвинение в отцеубийстве) очищаются сердцем и испытывают просветленное умиление. Черновики доказывают, что сопоставление «видений» двух братьев было сознательным художественным приемом автора. Мы находим в рукописи следующую запись. «Митю везет становой. Вспомнил про Грушеньку и крик ее. Начало очищения духовного (патетически, как и главу Кана Галилейская)».
Достоевскому не удалось закончить романа к началу 1880 года. Десятая книга «Мальчики» была отправлена в редакцию только в апреле 1880 г. Потом наступил большой перерыв в работе: писатель готовился к речи о Пушкине, ездил в Москву на пушкинские торжества и вернулся только 12 июня. 11–я книга была готова в начале августа, 12–я в октябре. Стремление автора к абсолютной точности в изображении психических состояний своих героев засвидетельствовано в письме к Любимову по поводу кошмара Ивана Карамазова: «Долгом считаю, однако, вас уведомить, что я давно справлялся с мнением докторов (и не одного). Они утверждают, что не только подобные кошмары, но и галлюцинации перед «белой горячкой» возможны. Мой герой, конечно, видит и галлюцинации, но смешивает их и со своими кошмарами. Тут не только физическая (болезненная) черта, когда человек начинает временами терять различие между реальным и призрачным (что почти с каждым человеком хоть раз в жизни случалось), но и душевная, совпадающая с характером героя: отрицая реальность призрака, он, когда исчез призрак, стоит за его реальность. Мучимый безверием, он (бессознательно) желает в то же время, чтобы призрак был не фантазия, а нечто в самом деле».
Черт — порождение безверия Ивана, но перед надвигающимся на него ужасом небытия атеист цепляется за призрак реальности: желает, чтобы черт был «нечто в самом деле». Автор тщательно отделывает каждую фразу этой главы: он боится, что цензура не пропустит «двух слов». «Не думаю тоже, — пишет он в конце письма, — чтобы хоть что‑нибудь могло быть нецензурно, кроме разве двух словечек: «истерические взвизги херувимов». Умоляю, пропустите, так как это ведь черт говорит, он не может говорить иначе. Если же никак нельзя, то вместо истерические взвизги, поставьте: радостные крики. Но нельзя ли взвизги^. А то будет очень прозаично и не в тон».
