Иван кончил. Алеша спрашивает о дальнейшей судьбе Инквизитора. «Поцелуй горит на его сердце, — отвечает Иван, — но старик остается в прежней идее». — «И ты вместе с ним, и ты?» — горестно' воскликнул Алеша. Иван рассмеялся.
Да, Иван с Инквизитором, с «страшным и умным духом» против Христа. Путь богоотступничества и богоборчества он должен пройти до конца. Его идея «все позволено» реализуется в отцеубийстве Смердякова, «дух самоуничтожения и небытия» воплощается в «черте». Прославленная сцена кошмара Ивана — гениальное создание художника и философа. В начале романа старец Зосима говорит «ученому брату», что вопрос о Боге «еще не решен в его сердце и мучает его». Раздвоенность сознания между верой и неверием показана в диалоге героя с чертом. Насмешливый посетитель делает все усилия, чтобы заставить атеиста принять его реальность: стоит ему поверить в сверхъестественное, и позитивное мировоззрение разрушено, «Эвклидовский ум» взорван. Иван отчаянно борется с «кошмаром»; в ярости он кричит черту: «Ни одной минуты не принимаю тебя за реальную правду. Ты — ложь, ты — болезнь моя, ты — призрак. Ты — воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны… моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых». Однако он вскакивает, чтобы избить своего «приживальщика», надавать ему пинков; с размаху пускает в него стакан, а после его исчезновения говорит Алеше: «Нет, нет, нет, это был не сон! Он был, он тут сидел, вот на том диване…» Так вопрос о загадочном посещении останется нерешенным в сердце Ивана. Он верит, когда не верит, отрицая, утверждает. Реальность ускользает от человека, потерявшего высшую реальность — Бога; явь сливается с бредом, ничего нет, все только кажется. Автор с необыкновенным искусством воспроизводит эту неразличимость фантастического и реального. Черт — галлюцинация; Иван накануне заболевания белой горячкой, но черт — и реальность: он говорит то, что Иван не мог бы сказать, сообщает факты, которых тот не знал.
В сцене «кошмара» Достоевский разрабатывает тему привидений, намеченную в романе «Бесы». Ставрогину является «маленький, гаденький золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся»; у него «самодовольство шестидесятых годов, лакейство мысли и лакейство души». Посетитель Ивана Карамазова, русский джентльмен прижйвальщик — тоже «просто черт, дрянной мелкий черт». Герой с ненавистью говорит о нем: «Раздень его и, наверно, отьпцешь хвост, длинный, гладкий, как у датской собаки, в аршин длиной будет…» Какая конкретность в описании фантастического, в какую низменную тривиальность облечено сверхъестественное! Ставрогин своей судьбой связан с Карамазовым: он гордился своим демоническим величием и был унижен явлением гаденького бесенка «с насморком». То же унижение постигает и Ивана. Черт дразнит его: «Ты злишься на меня за то, что я не явился тебе как нибудь в красном сиянии, «гремя и блистая», с опаленными крыльями, а предстал в таком скромном виде. Ты оскорблен, во первых, в зстетических чувствах тв их, а во–вторых, в гордости: как, дескать, к та кому великому человеку мог войти акой пошлый черт?» Бес Ставрогина и черт Карамазова — две вариации одной темы: и здесь, и там разоблачается лживость сатанинской красоты. В своей «Легенде» Иван представил дьявола в величественном образе страшного и умного духа, и вот он оказался пошлым приживальщиком с бурым хвостом, как у датской собаки… Дух небытия — самозванец; это не Люцифер с опаленными крыльями, а бесенок «из неудавшихся», воплощение мировой скуки и мировой пошлости. Но у Ивана Карамазова не один двойник, а два: рядом с приживальщиком стоит лакей, рядом с чертом — Смердяков. Лицо «ученого брата» искажено в отражении двух зеркал. Черт повторяет его мыс ли, но только «самые гадкие и глупые». Смердяков снижает его «идею» до гнусного уголовного преступления. В низменной душе лакея теория Ивана «все позволено» превращается в замысел убийства с целью ограбления. Иван мыслит отвлеченно, Сме рдяков делает практический вывод. «Вы убои, — заявляет он своему «учителю», — – вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным и по слову вашему дело зто и сове ршил». Смердяков следует за Иваном как «исполнитель»; точно так же за Ставрогиным следует Петр Верховенский. Сын развратника Федора Павловича и дурочки Лизаветы Смердящей, лакей–убийца Смердяков — человек болезненный и странный. Он страдает падучей, говорит самодовольно, доктринерским тоном и всех глубоко презирает. «В детстве он очень любил вешать кошек и потом хоронить их с церемонией». Одна эта черточка рисует характер злобного и напыщенного выродка. Смердяков — самолюбивая, надменная и мнительная бездарность. Он прирожденный скептик и атеист. Двенадцатилетнего мальчика слуга Григорий учит священной истории. Тот насмешливо и высокомерно его спрашивает: «Свет создал Господь Бог в первый день, а солнце, луну и звезды на четвертый день. Откуда же свет‑то сиял в первый день?»Несколько лет он жил в Москве и учился там поварскому искусству. Вернулся постаревшим, «сморщился, пожелтел, стал походить на скопца». Культуру он усвоил по–лакейски, как щегольство: два раза в день тщательно чистил щеткой свое платье и ужасно любил натирать сапоги особенной английской ваксой. Но по–прежнему был угрюм, нелюдим и высокомерен. Автор иронически называет его «созерцателем». Смердяков — совсем не глупец; у него ум низменный, но изворотливый и находчивый. Федор Павлович называет его «иезуитом» и «казуистом».
И в эту уродливую душу падает зерно учения Ивана. Лакей принимает его с восторгом; Ивана «Бог мучает» — вопрос о бессмертии для него не решен. В сердце Смердякова Бога никогда не было, он безбожник от природы, естественный атеист; и принцип «все позволено» вполне отвечает его внутреннему закону. Иван только желает смерти отца, Смердяков убивает.
В трех свиданиях сообщников разворачивается трагическая борьба между убийцей моральным и убийцей фактическим. Смердяков никак не может понять ужаса и терзаний Ивана, ему кажется, что тот притворяется, «комедь играет». Чтобы доказать ему, что убил не Дмитрий, а он, лакей показывает пачку денег, похищенную им после убийства. Достоевский находит детали, придающие этой сцене характер необъяснимого ужаса. «Подождите–с, — проговорил Смердяков слабым голосом и вдруг, вытащив из‑под стола свою левую ногу, начал завертывать на ней наверх панталоны. Нога оказалась в длинном белом чулке и обута в туфлю. Не торопясь, он снял подвязку и запустил в чулок глубоко свои пальцы. Иван Федорович глядел на него и вдруг затрясся в конвульсивном испуге…» «Смердяков вытащил пачку и положил на стол». Еще одна деталь. Убийца хочет кликнуть хозяйку, чтобы та принесла лимонаду, и отыскивает, чем бы накрыть деньги; наконец накрывает их толстой желтой книгой: «Святого отца нашего Исаака Сирина слова».
«Длинный белый чулок», в котором спрятаны пачки радужных кредиток, и «Слова Исаака Сирина», прикрывающие добычу отцеубийцы, — выразительность этих художественных символов может быть только указана, но не объяснена.
Смердяков отдает деньги Ивану. «Не надо мне их вовсе–с», — говорит он. Он думал, что убил ради денег, но теперь понял, что это была «мечта». Он доказал себе, что «все позволено», с него этого довольно. Иван спрашивает: «А теперь, стало быть, в Бога уверовал, коли деньги назад отдаешь?» — «Нет, не уверовал–с», — прошептал Смердяков.
Ему, как Раскольникову, нужно было только убедиться, что он может «преступить». Его, как и убийцу студента, награбленное не интересует. «Все позволено», значит, «все, все равно». Преступив Божий закон, отцеубийца отдает себя «духу небытия». Смердяков кончает самоубийством и оставляет записку: «Истребляю свою жизнь своею собственной волей и охотой, чтобы никого не винить». Так совершает он последний акт демонического своеволия.
Младший из братьев Карамазовых, Алеша, обрисован бледнее других. Его личная тема заглушается страстным пафосом Дмитрия и идейной диалектикой Ивана. Подобно своему духовному предшественнику князю Мышкину, Алеша со–чувствует и со–переживает с другими, но действие романа им не определяется и «идея» его только намечена. А между тем «Карамазовы» были задуманы автором как жизнеописание Алеши, и в предисловии он прямо называется героем романа. Достоевский пытаегся объясни ib jto несоогветствие между замыслом и выполнением. Алеша не похож на героя, потому что он «дея1йль неопределенный, невыяснившийся» Образ его раскроется в будущем. «Главный роман — второй, — пишет автор, — это деятельность моего героя уже в наше время, именно в наш теперешний текущий момент. Первый же роман произошел еще 13 лет назад и есть почти даже не роман, а лишь один момент из первой юности моего героя». Но второй роман не был написав, и Алеша остался таким же «недоконченным», как и князь Мышкин. Работая над «Идиотом», автор признавался: «Изображение положительно–прекрасного есть задача безмерная». В «Карамазовых» идеальный образ человека — только предчувствие и предвидение.
