— Мир нас не знает, — заключил он более серьезно, обращаясь к иностранцу.

Иностранец любезно улыбался.

— Это можно отнести и к нам, — заметил он небрежно. — Ведь из всех вами перечисленных противоречий и состоит человек.

«Противоречия» — Кнак ухватился за это слово; от конфликтов в человеке он перешел к конфликтам между народами. После Панамского скандала Французской республике, как известно, не терпится вымыть свое грязное белье в крови, — и, склонившись над дипломатом, он всецело занялся вопросом вооружений.

— Вероятность войны еще никогда не была так близка, — сказал он конфиденциально, с кивком в сторону статс-секретаря, который вскользь бросил:

— Критический год, — и, словно исчерпав свои обязанности в отношении германской промышленности, обратился к дамам. Он сообщил им, что ему удалось освободиться и рождество он может провести с семьей в Либвальде.

— Надеюсь, графиня, и с вами, — что было им произнесено с подчеркнутой галантностью, а графиней Альтгот принято с видом человека, сдавшегося без боя. После чего она поспешила поймать взгляд Терра. Фрейлейн Кнак еще не видала Либвальде, она была также приглашена.

— С господами Мангольфом и фон Толлебеном, — пошутил Ланна.

Усадьба была расположена у реки и окружена лесами. Статс-секретарь предполагал охотиться и, чему особенно радовался, удить рыбу. Отдохнуть от дел. Он всеми своими ямочками улыбался дочери.

— Папа, ты не будешь ни охотиться, ни удить рыбу. Ты будешь бродить со мной по парку, и всякий, кто нас увидит, подумает, что мы жених и невеста. — Веселый, ласковый тон, но и под ним чувствовалось снисхождение, словно она на самом деле думала: «Бедный папа, он всячески избегает усилий и все же так честолюбив для себя и для меня!» Отец не мог оторваться от ее лучистых глаз, его награды за безжизненные глаза сына.

Кнак тем временем энергично обрабатывал заграницу.

— Как бы у вас за границей, — кричал он дипломату, — не проглядели того нового духа, которым повеяло в Германии. Пангерманский союз[16] основан! Довольно Англии одной владычествовать над морями: император создает германский флот, как его предки создали армию.

— А вместе с ним и новых врагов, — дополнил иностранец и предостерегающе покачал головой.

Кнак же, вращая глазами, еще убежденнее:

— Пангерманский союз, для которого всякий патриот способен на любые жертвы, — удар кулаком в грудь, — сумеет в будущем воспрепятствовать такому банкротству национального достоинства, каким явилось прошлогоднее отклонение военных кредитов. Довольно торжествовать социал-демократии!

Здесь в разговор вмешался Толлебен. Никакой закон о социалистах уже не поможет. Толлебен требовал большего. Он видел спасение единственно в отмене всеобщего избирательного права, в государственном перевороте. Он так громко и решительно настаивал на государственном перевороте, как будто его устами заявляла о себе воля целого класса. Ланна не мог оставить без внимания заявление своего подчиненного. Но вместо ответа он шутя спросил Терра, какое бы это произвело впечатление.

— Очередь за вами, — сказала графиня Алиса, видя, что он колеблется. Все насторожились: молодой Ланна устремил тусклые глаза на сестру и ее загадочного соседа.

Терра несколько секунд не в силах был выдавить из себя тот смелый ответ, которого от него ждали; затем, подняв брови, с воодушевлением:

— Все пришли бы в восторг от такого мероприятия высочайшего повелителя. Отважный прыжок в бездну более, чем что бы то ни было, удовлетворяет эстетическое чувство.

Воодушевление, соединенное с почтительностью, — вот все, что можно было заметить у говорившего; однако слушатели казались смущенными и молчали; Толлебен с содроганием отодвинул свой стул от Терра.

Неожиданно для всех послышался голос молодого Ланна:

— Присоединяюсь к вашему мнению. — Он протянул бокал, чтобы чокнуться с Терра, который откликнулся с готовностью.

Статс-секретарь, оставив без внимания выпад сына, строго и решительно выпрямился. Он очень много и поспешно ел за обедом, и ему было полезно принять такое положение.

— Я готов скорее бросить все, — изрек он и отбросил десертную ложку, — чем советовать его величеству резкую перемену политического курса. — Он перевел дух. — Наоборот, — продолжал он, — кто знает Европу, а мы, дипломаты, ее знаем, тому ясно, что известные, у нас еще не осуществленные, уступки требованиям демократического духа времени совершенно неизбежны и нам их тоже не миновать.

Толлебен оцепенел. В наступившей тишине графиня Альтгот кивком приказала слугам, чтобы они подождали с кофе и временно удалились. Графиня Ланна с легкой улыбкой, застывшей на губах, смотрела так пристально в глаза отцу, словно от чего-то предостерегала его. Он жонглировал фруктовым ножом и размышлял. Тут из полумрака соседней комнаты вынырнула и остановилась на пороге приоткрытой двери фигура сухощавого человека, одетого в черное; у него была седеющая голова, гладко выбритое лицо, острый нос, сжатые губы; правую руку он заложил за отворот сюртука, причем плечо сильно вздернулось, — а впрочем, не был ли старик горбат? Створка двери медленно раскрылась, вновь пришедший отвесил поклон с подозрительным и сердитым видом. Глазами ночной птицы он, сощурившись, всмотрелся в освещенный круг стола, склонился еще ниже, снова опустил веки и отступил назад: дверь за ним затворилась.

Ощутил ли граф Ланна его присутствие? Он изменил тон.

— Я ни в какой мере не собираюсь, — сказал он твердо, — посягать на существующий благодетельный порядок. — Он вполне успокоил слушателей. — Я чувствую в себе достаточно силы, чтобы остаться господином положения.

— И офицеры по-прежнему будут считаться высшим сословием? — поспешила удостовериться фрейлейн Кнак.

— Я хочу покорнейше просить о том же, — ввернул ее отец.

— «Вот мой надежнейший оплот». Эти слова его величества решают вопрос, — строго сказал статс-секретарь. — С другой стороны, — переходя к болтовне, — боже мой, неужели невозможно и предосудительно попытаться внушить поборникам новых идей уважение к нашему твердому, но суровому режиму? Нам бы следовало научиться представлять его миру в более гуманном свете, и мир был бы нам признателен.

— Революция во вкусах, — заметил иностранный дипломат, тонко улыбаясь.

Ланна тоже перешел на шутливый тон.

— Ну, не совсем. Дело попросту в…

— Оформлении, — подхватил промышленник Кнак.

Ланна наморщил лоб; он не знал такого слова, но постарался запомнить его.

— Этого недостаточно, — заметил он, обращаясь к Терра. — Культурные люди среди нас вправе ожидать большего.

— Так называемые культурные люди, — вмешался Толлебен, и по его тону можно было опасаться дерзости, но Ланна перебил его.

— К каковым и я причисляю себя, — вставил он резко. И снова обращаясь к Терра: — Мы еще потолкуем о моей системе. Я всегда считался с мнением интеллигентной молодежи. Может быть, в Либвальде? — прибавил он после краткого размышления.

Терра поклонился.

— Вы приглашены, — подчеркнула его соседка.

Терра растрогался чуть ли не до слез: здесь царила благосклонность, и навстречу ему раскрывались объятия. При столь непривычной ситуации ему пришлось напрячь все силы, чтобы ответить, как всегда остро, лаконично и двусмысленно. Он что-то сказал о неожиданном счастье, какое выпадет в Германии на долю разума, если благодаря его сиятельству разум в виде исключения не будет противоречить существующему порядку. Свою признательность разум выразит тем, что поддержит существующий порядок.

— Все сказано одним именем: Ницше!

Имя не сказало ничего, никто о нем не слышал, но Ланна постарался запомнить его. Терра, подождав немного, повторил:

— Ницше!

— Что за притча? — в рифму произнес Толлебен, и это разрядило атмосферу, все засмеялись.

Фрейлейн Кнак хлопала в ладоши. Альтгот смеялась от души, Толлебен хихикал высоким, злым голоском, Кнак ржал, дипломат улыбался только из вежливости, а Мангольф хохотал искусно, пылко и вызывающе. Он держался за живот, проливал слезы и так весь расцвел, молодой, интересный и энергичный, что никому и на ум не пришло бы упрекнуть его в измене другу. Даже Терра не подумал об этом; он видел только заразительное веселье, к которому теперь присоединился и Ланна, и даже, вполне естественно, его дочь. Терра плавал в море смеха; чтобы не захлебнуться, он вбирал в себя воздух; и вдруг захохотал громче всех.