Ланна с раздражением взглянул на говорившего и тотчас отвел взгляд. Это было уж слишком, потому что было убедительно. С грубостями можно мириться, но со справедливыми нареканиями на испытанную систему, на искусство, доходящее до предела возможного, — мириться нельзя. «Идеалист остается верен себе, даже будучи юрисконсультом, — подумал Ланна. — Он подкапывается не только под угольных магнатов. Он по своей природе подкапывается подо все существующее. Даже под меня!»

— Мы друг друга понимаем, — произнес он вслух. Эта мысль снова настроила его благодушно. — Во всяком случае, наш обмен мнений никогда не оставался бесплодным, полагаю, что и для вас. Я льщу себя надеждой, что мне в свое время удалось указать вам правильный путь. Вы не можете себе представить, каким удивительным феноменом вы были в Либвальде. Как личность вы интересовали меня уже тогда, а по существу — больше теперь.

Терра пришло в голову, что та далекая сцена в Либвальде больше взволновала его, а эта последняя, пожалуй, больше взволновала Ланна. Тогда он вышел, обливаясь потом, ничего не видя перед собой, от волнения не мог даже разглядеть время на часах!.. Он посмотрел сейчас на стоячие часы и отлично разглядел время. Каким нечувствительным становишься с годами! Жизненные цели, если предположить, что они вообще существуют, становятся просто предметом разговоров.

— Я стал деловым человеком, — ответил он. И с ударением: — Отойдя от идеализма, я руководствуюсь теперь своим благоприобретенным опытом. Высшее мое честолюбие заключается в том, чтобы поделиться этим опытом с вашей светлостью, дабы вы его приняли или отбросили. Вам, с ваших высот, виднее, нежели ограниченному дельцу, следует ли вам вмешаться в дела Марокко, если этого желает только что разоблаченная нами военная промышленность.

Ланна, словно не слыша этой убедительной речи:

— Но и мне с тех пор пришлось довольствоваться только ролью делового человека. Боже мой, таково требование эпохи. Разве вы слышали за последнее время, чтобы я философствовал? Помню, когда-то я вам объяснял связь между демократией и флотом. Император в качестве защитника того и другого! Боже мой, до чего мы дожили! Я едва успеваю наспех прочесть страничку из Гете. Вы тогда видели мой дневник? Поверите ли, уже два года, как я его не открывал.

Появился Зехтинг:

— Господа ждут уже давно, — сказал он и исчез.

Рейхсканцлер со вздохом поднялся.

— Вот видите: только от двух до трех была передышка, и снова изволь бросаться в водоворот. До свидания, милый друг! — Но он не отпустил гостя; оказалось, что он слышал каждое его слово. — Неужели вы намерены склонить меня к тому, чтобы я пренебрег разумным и желательным только оттого, что этого желает и мой враг? — Он повторил «мой враг» и подумал: кто только не враг ему! Ведь и она ему враг. Потом, взяв себя в руки: — Марокко! Если я не сделаю ничего, другие завладеют императором. Этого вы и сами не хотите, скажите же, как мне быть! На сей раз императору нужно дать нечто реальное, нечто осязаемое, полезное. Постоянно препятствовать я не могу. Значит, необходимо самому сделать нечто более блестящее, чем способны сделать другие. Сильный эффект, откуда его взять? — На лбу обозначились поперечные морщины; затем вдруг появились все ямочки и он беспечно махнул рукой: — Найдется. Только бы повлиять на императора, пока его не окрутили всякие проходимцы. У него у самого нет мужества настоять на своем. — Он несколько раз повторил эту мысль; другая, невысказанная, мелькала среди повторений: «Тогда явится и повод! И можно будет обнародовать мое пожалование!»

— Создать международную опасность — наперекор разуму? — резюмировал Терра.

После чего и Ланна веско и энергично произнес свое заключительное слово:

— Пускай опасность — все равно, лишь бы я уцелел.

Поклон, и Терра молча направился к выходу. В открытую дверь он увидел внизу, у лестницы, двух мужчин. Ланна, в спину Терра, прошептал: «Видите?» Тассе и Гекерот стояли внизу, не двигаясь с места, рейхсканцлеру надлежало прийти за ними и извиниться.

Зехтинг тоже шепотом:

— В посольской комнате они ждать не пожелали. А в кабинет я не хотел их впускать.

— Хорошо, что вы меня сегодня навели на мысль об угольной монополии, — сказал напоследок Ланна. И уже на ходу, уже с приветственной улыбкой: — Теперь я могу их этим припугнуть.

Таков был он, и таким его снова узнавал Терра, сходя вниз по лестнице. Чем-либо хорошим он мог только угрожать. Истинное благо служило ему лишь средством удержать положение. Он пользовался идеями, но не осуществлял их.

Враги внутри его класса ему не мешали, княжеский титул поднимал его над ними. Среди своих личных врагов он, правда, видел собственную дочь, «которая теперь с роковой неизбежностью становится и моим врагом», — подумал Терра, проходя по саду.

Погода была не по времени теплая и тихая, сад благоухал. Терра заглянул в беседку, к которой вела каменная колоннада, увитая листвой. Не могла же Алиса ждать его до сих пор? Она, наверно, обиделась и даже подумала, что он снова предал ее. Лучше повернуть назад, выйти на улицу и опять целый год не видеть Алисы.

И все же он прошел по увитой зеленью галерее, заложив руки за спину, словно фланируя. С улицы доносился шум города, его лихорадочная суета, здесь — мирное цветенье. Оживленная толпа за оградой твердо верила, что здесь все полно заботой о ее благополучии. «Пожалуй, что и так. Но на первом плане собственная шкура и стремление из-за угла уничтожить друг друга. Сейчас Ланна — меня, а до этого я — Кнака. Я же — Алису, она — опять-таки своего отца, на которого все всегда нападают с тылу. Он в конце концов прав: в автократическом государстве нельзя никого любить, кроме самого себя».

Эта мысль несколько подбодрила его. «Как же тяжко моему другу Вольфу сознавать, что он прикован к дураку Толлебену! О, для предательства и у того ума хватит, ибо единственное, на что наш доверчивый народ там, за оградой, может еще рассчитывать, — это на глупость, царящую здесь. Политика идет путями вероломства, личных интересов и глупости, беспредельной глупости, — к целям, которые были неведомы самим зачинщикам и часто оказываются выше их». Вдруг он очутился перед Алисой.

Оба они одновременно обогнули увитую зеленью виллу, именуемую министерством иностранных дел.

— Я иду оттуда, — сказала Алиса Ланна. — Если бы вы послушали Губица! Пифия была по сравнению с ним младенцем. — Тут вдруг она вспомнила, что он заставил ее дожидаться, и по-детски надула губы: — Старались вы в угоду мне повлиять на папу?

— В угоду вам, — сказал он, и сердце его забилось, как прежде. — Я свято верю, что из Марокко получится мировая сенсация. И преподношу ее вам, глубокоуважаемая графиня, на этой подушке. — Он сорвал несколько листьев, наклонившись, собрал пучок фиалок и поднес ей цветы, уложив их на листья.

— Право, можно подумать, что я выстроила эту беседку специально для вас. Если бы ее не было, мой муж сейчас бы вас увидел. Его место там, наверху, подле окна.

Он быстро отодвинулся вглубь. Она засмеялась; легким прикосновением руки она увлекла его еще дальше. Как легка ее рука, как невесомы шаги! Куда девалась женщина, которая недавно в библиотеке была до того изуродована честолюбием и раскаянием, что он предпочел бы приписать эту перемену беременности. И вот она снова здесь, непреходящая любовь всей его жизни!

Они повернулись друг к другу; о эти умные глаза бесстрашной юности, ваш насмешливый блеск растворяется в нежности.

— Вы располнели, мой бедный друг. — В смехе ее чувствовалась женщина, которая знает, что она любима.

— Мои глаза всегда были прикованы к вам, и я жадно впитывал сладкий яд любви… — сказал он пылко. — Слышите, я говорю, словно из «Тысячи и одной ночи». Ведь уже много больше ночей я томлюсь страстной тоской.

— Не преувеличивайте, мой милый: мы скоро станем пожилыми людьми.

В ответ на это он взял ее руку и, целуя, так долго глядел ей в глаза, что она потянулась к нему и губами. Впервые в жизни их губы слились в поцелуе. Предварительно они бросили пугливый взгляд на окружающую листву, достаточно ли она укрыла их.