Леа и Алиса разглядывали друг друга, сидя в пестром будуарчике с лакированной мебелью, фарфоровой люстрой и ярко разрисованными шелковыми обоями.
Леа, обводя взглядом комнату:
— Вы — здесь у меня?! Я не выхожу, — знаете, у меня мигрень… Нет, я знала, что придете вы!
— От вашего брата? Неужто я вижу вас? Вас, его сестру! Знаете, вы совсем другая, чем на сцене.
— Потому что там я играю все, только не восхищение, только не… смирение. — И Леа хотела коснуться губами руки гостьи. Но Алиса привлекла Лею к себе на грудь.
За дверью резвилась Белла:
— Руки прочь, Шеллен! Мы с вами в гостях у актрисы, которая славится своими брильянтами. Вот как нынче живут! Все, кто на виду, селятся в новом западном районе. Только я одна кисну в своем Меллендорфском дворце. А здесь все сплошь дворцы! — Прыжок на подоконник, еле удалось ее удержать.
Блахфельдер рассказал, что в Генуе есть улица, состоящая из десяти старинных дворцов. Но куда лучше — сто шестьдесят новых. Шеллен воспользовался этой темой для самых неприкрытых намеков на первое свадебное путешествие Беллы, когда жених один доехал до Италии, а невесте пришлось повернуть назад. Она от смеха чуть не вывалилась из окна; Эрвин Ланна, давно с тревогой следивший за ней, втащил ее в комнату. Словно обессилев, она минутку полежала у него на плече. «Боже! до чего я несчастна!» — как будто послышалось ему. Но она уже снова резвилась, сама не замечая с кем. Однако молодой Шеллен успел прикинуть, какие перед ним открываются возможности.
Алиса и Леа спаслись от шума в спальню. Спальня белая с серебром; кровать такая низкая, что пушистые белые меха, разбросанные по полу, чуть не касаются подушек.
— Кровать односпальная, — заметила Алиса.
— Что тем не менее ничего не доказывает, — заметила Леа.
— Ну, все же, — возразила Алиса. И робко добавила: — Вы в жизни гораздо больше играете, чем чувствуете.
Лицо актрисы приняло злое и печальное выражение.
— Если хотите, это так: моя воля, мой темперамент, все мои способности к жизни и любви поглощены игрой на подмостках — актерским ремеслом. Мои безумства — это маска, страх, бесплодная алчная тоска об упущенном. Дорого мне обошлось ненавистное, неблагодарное, тираническое актерское ремесло. И сейчас, когда пришло время наверстывать, я заставляю молодых людей ждать меня за кулисами. Тех молодых людей, чьи чувства целый день волновали мое воображение: и вот они передо мной, я же, усталая, исчерпанная игрой, отсылаю их прочь! Мерзость! — твержу я себе, опускаясь без сил на кровать. — Сказав это, она опустилась на край кровати и сжала голову руками. — Ведь я говорю с целомудренной женщиной, — пробормотала она. — Иначе б я молчала.
— Скажите, как это возможно всю жизнь любить одного мужчину, которому никогда не будешь принадлежать? — шепнула Алиса ей на ухо.
— Именно потому его и любишь, — промолвила актриса.
Она принялась рассказывать гостье, которая так плохо знала жизнь, что значит обмануть и потерять того, кто в сущности был единственным. Потом снова прежние отношения, новая измена, его, ее, в сочетании с ненавистью, сопротивлением, верностью. Удовлетворение? Счастье? Почти нет — из-за неустанной борьбы. Но верность нерушимая, наперекор всем житейским законам, ценой унижений и потери своего «я». — Нахмурив лоб и отчеканивая слова: — Не будь я опустошена игрой, я, пожалуй, могла бы любить других. А так он стал моей жизнью.
Но Алиса Ланна, думая о себе.
— Только поэтому? — Она погрузилась в размышления: «Неужели и у меня это так, оттого что и я предпочитаю властвовать, а не любить?» Честолюбие — высшая ступень жалкого снобизма, всеобщего и всеобъемлющего увлечения. Но даже Белла способна любить! Даже урожденная Кнак на своих прочно укрепленных жизненных высотах позволяла себе любить и идти запретными путями. Алиса Ланна прижалась к актрисе.
— Я часто задаю себе вопрос, почему я не принадлежу вашему брату? Я не религиозна… Что же еще? Положение в свете? Пример для народа? Боже ты мой, долог ли наш век, — надо спешить урвать свое. И как бы это было просто! — Она замолчала, смущенная безотчетным ощущением, что это было бы слишком просто и что воздержанием она глубже мстит своей судьбе… И, зарывшись в пушистые белые меха, они тесно прижались друг к другу — Алиса и Леа.
Тут как-то особенно настойчиво зазвонил телефон. Одновременно ворвалась госпожа Гаунфест-Блахфельдер и тотчас же бросилась к телефону.
— Из театра? Опять? Хорошо. — И под диктовку Леи: — Она даже не собирается, у нее мигрень… Вероятно, до тех пор, пока вы не увеличите жалованья.
— Совершенно верно! — крикнула Леа.
А урожденная Блахфельдер еще бесцеремоннее:
— Ищите Шумскую. Если она должна заменять Лею, вам ее не найти, мы спрятали ее. Да, да, здесь в ванной. Итак, всего наилучшего. Выпутывайтесь сами как знаете, а я хочу выпить.
Блахфельдер обняла Лею; Алиса Ланна с огорчением заметила, что даже сильный запах алкоголя не отталкивал от нее Лею, не говоря уже о липких руках и щуплой фигурке, истерически извивавшейся от прикосновений подруги.
— Через три четверти часа он должен начать спектакль. Как же ему быть? — воскликнул Блахфельдер-младший, меж тем как сестрица его собственноручно готовила себе коктейль.
Яичный желток обрызгал ей платье, но она тем не менее отклонила всякую помощь. Впрочем, она уже успела оборвать себе подол. Жемчуг у нее отстегнулся; всем бросилось в глаза, с какой нежностью Леа поправила его.
— Ваша сестрица обаятельное существо, — с огорчением услышала Алиса ее слова.
Блахфельдер возразил:
— Если бы только у нее вечно не расплывались румяна! Достаньте ей румяна, на которые не действует алкоголь. — И он занялся госпожой фон Толлебен.
Доктор Мерзер тоже был весьма галантен. Стараясь заинтересовать обоих сразу — супругу дипломата и очаровательного отпрыска газетного треста, он сообщал сведения о международном кризисе. Сведения, полученные фирмой Кнак, носили тревожный характер. От совета министров, заседавшего в данный момент в Париже, уступчивости ждать не приходится: кнаковские доверенные знали об этом из первых рук.
Шеллен заметил, что его газеты все равно это опубликуют.
— Только бы не отстать от других!
— Промышленность готовится к войне, — сказал Мерзер, брызгая слюной. Его грязно-желтое лицо покрылось до самой лысины сетью алчных морщин.
Но Блахфельдер-младший откинулся на спинку стула и провел рукой по лбу.
— Ах, да, чуть не забыл: в данную минуту французский министр иностранных дел[45] подает в отставку. Одновременно господин рейхсканцлер становится князем.
Молчание. Блахфельдер упивался произведенным им эффектом. Он взглянул на Алису Ланна, ища подтверждения. Доктор Мерзер склонился перед ней.
— Ваш высокочтимый папаша станет князем в момент объявления войны! Как раз сейчас! — с уверенностью сказал он и взглянул на часы.
— А мы сидим здесь, словно позабытые нашим веком, — заметил потрясенный Блахфельдер; вслед за тем несколько минут раздавались возгласы изумления, тревоги, безоговорочной готовности, — последние из уст Беллоны, урожденной Кнак. Леа Терра, правда, примешивала к воинственному пылу Европы свой собственный; она заявила, что не подумает переступить порог театра, пока директор Неккер не увеличит ей жалованья.
— Неккера надо тоже сместить! — крикнул Шеллен.
— Все решает соотношение сил! — воскликнула Леа, между тем как Алиса и ее брат переглянулись. Ему она говорила, что у нее болит голова, а новой подруге — что осталась дома исключительно ради нее.
— Все решает соотношение сил, — повторил в дверях чей-то певучий голос, и появилась графиня Альтгот в сопровождении депутата Швертмейера. Они искали господина Мангольфа. Рейхсканцлер не принимал никого, даже свою старую приятельницу.
— Правда, что вопрос о пожаловании ему княжеского титула решен? А господин фон Толлебен назначается статс-секретарем?
45
…французский министр иностранных дел — Делькассе Теофиль (1852—1923), французский дипломат, министр иностранных дел Франции с 1898 по 1905 год. Отставка Делькассе была одной из уступок Франции немецким требованиям.