Его отношения с Тео стали такими же пустыми и бесперспективными, но в этом случае Хэссон точно знал, в чем дело. Паренек питал вполне естественное в подрастающем мужчине уважение к силе и мужеству, а его физический недостаток, возможно, еще усиливал это уважение. Было легко догадаться, какое мнение у него сложилось о Хэссоне. Кроме того, между ними зияла пропасть поколений, особенно с того момента, как Хэссон высказал свою точку зрения на ангелов. Их общие интересы в музыке и литературе не перекрывали этой пропасти.

Хэссон решил вести с Тео выжидательную политику, пристально следя, не появится ли какой-то обнадеживающий признак, но мальчишка по-прежнему держался отстраненно, проводя большую часть свободного времени в своей спальне. Несколько раз, проходя по полутемному коридору, Хэссон видел, как дверь Тео высвечивалась короткими вспышками света, но каждый раз он проходил мимо, заставляя себя игнорировать сигнал бедствия. Хэссон знал, что любая его попытка ответить на этот сигнал будет воспринята как вмешательство. Один раз, далеко за полночь, ему показалось, что в комнате Тео кто-то говорит, и он задержался у двери, думая, не снится ли Тео кошмар. Голос затих почти сразу же, и Хэссон вернулся к своему телевизору, опечаленный мыслью, что слепой человек может быть рад даже фальшивым видениям дурных снов.

По мере того, как новый образ жизни становился привычным, Хэссон с радостью приветствовал притупившееся восприятие. Монотонность стала иссушающим мозг наркотиком, к которому он быстро пристрастился. Его утешала все усиливающаяся уверенность в том, что с ним больше никогда не случится ничего заметного, что ночь и день будут по-прежнему сливаться в нетребовательную серость вечности.

Поэтому Хэссон был буквально поражен двумя чудесами, которые произошли с ним с интервалом всего в несколько дней.

Первое чудо случилось без участия Хэссона и касалось погоды. В течение приблизительно недели он смутно ощущал, что на улице происходят крупные перемены свет смягчается, воздух теплеет, а ночную тишину сменяют звуки журчащей воды. По телевизору передавали сообщения о разливах рек в других частях страны, а один раз, выглянув в окно, Хэссон увидел, что в саду поблизости взрослые и дети играют в снежки. Это указывало на то, что изменилась природа самого снега: он перестал быть легким сухим порошком и превратился в тяжелую, пропитанную влагой массу.

А потом однажды утром Хэссон проснулся и обнаружил, что началось длинное лето Альберта.

Он был приучен к растянутым и ненадежным временам года западноевропейского побережья, к неохотному неровному отступлению зимы и не менее нерешительному наступлению более мягкой погоды. Поэтому поначалу Хэссон едва мог понять, что случилось. Он долго стоял у окна и смотрел на преобразившийся мир, преобладающими красками в котором стали зеленые и желтые, и вдруг осознал, что произошло второе чудо.

Не было боли.

Он проснулся и встал с постели без боли, приняв это состояние инстинктивно и бездумно, как дикое существо, зашевелившееся с наступлением рассвета. Хэссон отвернулся от окна и взглянул на себя в зеркало. По его обнаженной спине скользнули теплые лучи утреннего солнца. Хэссон сделал несколько осторожных движений, как гимнаст, разминающийся перед выступлением. Боли не было. Он вернулся к кровати, лег и снова встал, доказывая себе, что он — здоровый человек. Боли не было! Хэссон дотянулся руками до носков, потом повернул туловище так, что смог дотронуться до пятки противоположной рукой. Боли не было!

Хэссон оглядел спальню, глубоко вдыхая воздух и ощущая себя внезапным обладателем несказанных сокровищ, и сделал новое открытие. Комната казалась более приветливой, ее фотографии в рамочках — всего лишь знаками семейной жизни, но она к тому же сделалась слишком мала. Это было подходящее место, чтобы спать ночью, но за ее стенами был гигантский мир, неизведанный и неизвестный, полный незнакомых мест, где можно побывать, увидеть-что-то новое, встретиться с людьми, насладиться едой и питьем, вдыхать свежий воздух…

На Хэссона нахлынула волна радости и благодарности: он обнаружил, что может без страха смотреть в будущее и у него не мрачнеет душа. Он мог предвкушать чтение, музыку, купание, хождение в гости, встречи с девушками, походы в театр, может, даже пристегнутый АГ-ранец, так что…

НЕТ!

Ледяное покалывание во лбу заставило Хэссона понять, что он зашел слишком далеко. На мгновение он разрешил себе полностью вспомнить, каково это: стоять на невидимой вершине пустоты, смотреть на свои обутые в ботинки ноги и видеть, как они четко и резко рисуются на фоне размытой пастельной геометрии земли, а потом поменять фокус зрения и превратить этот фон в головокружительную карту городских кварталов и площадей, раскинувшуюся на много километров внизу, со свинцовыми изгибами рек, расколотых мостами, машин, уменьшенных до пылинок и остановленных расстоянием на белых ниточках бетона. Он потряс головой, прогоняя видение, и начал строить планы, масштабы которых не выходили за пределы его собственных возможностей простого смертного.

Прошло несколько дней, в течение которых Хэссон укреплял свои позиции, всегда оставаясь готовым к моральному или физическому ухудшению. Спальня, которая когда-то была безопасным прибежищем, стала вызывать в нем некоторую клаустрофобию. Он свел проводимое у телевизора время до пары часов перед сном, а вместо этого начал совершать прогулки, которые поначалу были короткими, а потом растянулись на три часа и больше.

Один из его первых походов был в магазинчик здоровой пищи, где Оливер Фан кинул на него оценивающий взгляд и, не дав ему заговорить, сказал:

— Прекрасно! Теперь, когда вы убедились в некоторых благих последствиях правильного питания, я могу начать как следует на вас зарабатывать.

— Постойте-ка, — ответил Хэссон, наивно радуясь тому, что его улучшающееся состояние заметно, — я признаю, что чувствую себя лучше, но почему вы так уверены, что ваши штуки имели к этому какое-то отношение? Откуда мне знать, может, я уже был на пути к улучшению?