«Я зоолог, — ответил Бэр, — а не патолог и не физиолог. Я давно покончил с медициной».
Но Дерптскому университету очень хотелось заполучить знаменитого анатома и эмбриолога, и ему стали предлагать кафедру анатомии. Бэр думал и передумывал: то начинал укладывать свои чемоданы, то снова их распаковывал. Кончилось это тем, что кафедру занял другой кандидат, может быть и не столь ученый и знаменитый, зато более подвижный. А пока шли эти переговоры, петербургским академикам успели прибавить жалованье.
Развитие головного мозга цыпленка:
А — зародыш 40 часов; Б — 44 часа; В — 46 часов; Г — 48 часов; Д — 68 часов; Е — 74 часа; Ж — 94 часа; 1 — передний мозг; 2 — промежуточный мозг; 3 — средний мозг; 4 — малый мозг; 5 — продолговатый мозг; 6 — глазной пузырь (6´ — ножка пузыря, сам пузырь отрезан. 6˝ — зачатки глаза с хрусталиком); 7 — узелок тройничного нерва; 8 — пузырек слухового лабиринта; 9 — узелок лицевого и слухового нервов.
«Вы избраны членом академии», — получил Бэр письменное извещение.
К этому времени Бэр как раз успел распаковать чемоданы, приготовленные было для поездки в Дерпт. Ему очень не хотелось снова приниматься за укладку, он начал колебаться и раздумывать и только через несколько недель удосужился дать ответ. Он соглашался, но с отъездом не спешил.
В этом знаменательном 1828 году (избрание ученого в академики — важный момент в его жизни) Бэр поехал на съезд ученых в Берлин. Ему очень хотелось поговорить там о своих открытиях: только это и пересилило его неподвижность и привязанность к своему кабинету.
Приехав в Берлин, он молча ходил по залам, в которых собрались ученые, и ждал, что заговорят о нем. Не тут-то было! Там говорили о чем угодно, но только не об открытиях Бэра. Самолюбивый и обидчивый, Бэр все больше и больше хмурился и уже подумывал о том, как бы ему отплатить всем этим невежам и невеждам.
Только в последний день шведский ученый Ретциус вспомнил про Бэра:
— Не сможете ли вы нам продемонстрировать яйцо млекопитающего?
— С удовольствием, — ответил Бэр.
Была приведена собака. В присутствии тогда еще молодого Иоганна Мюллера[35], Пуркинье[36] и других анатомов и физиологов Бэр принялся искать яйцо. Как и всегда бывает в таких случаях, яйцо долго не давалось в руки. Бэр нервничал и шепотом бранился по-эстонски; коллеги ехидно улыбались, а Иоганн Мюллер разочарованно глядел то на руки Бэра, то на изрезанный яичник собаки. А Бэр искал яйцо и бранил тех, кто закармливает собак до того, что у них все заплывает жиром.
Сражение Бэра с жиром окончилось победой ученого: он нашел яйцо и с торжествующим видом положил его под микроскоп.
— Пожалуйста, — пригласил он коллег, пощипывая бородку, росшую у него где-то под подбородком. — Посмотрите.
Коллеги смотрели и удивлялись. Бэр торжествовал: наконец-то на его открытие обратили должное внимание! Но торжество было непродолжительно: нашлось несколько предприимчивых людей, которые стали утверждать, что это самое яйцо они видели гораздо раньше, что его открыли они, а не Бэр. Всякому здравомыслящему человеку было ясно, что они ничего не видели: так путались они, пытаясь рассказать о своем «открытии». И все же Бэр расстроился, даже чуть не заболел: у него хотели отнять честь открытия яйца млекопитающего!
Вернувшись со съезда, он начал было готовиться к переезду в Петербург, но тут заболела его жена. Бэр написал в академию, что сейчас приехать не может — жена при смерти. Пробыв в Кенигсберге еще целый год, он взял отпуск и поехал в Петербург один. Взять с собой семью, подать в отставку и совсем покинуть Кенигсберг он не решился.
Петербургские академики хорошо встретили нового коллегу: Бэра ждала даже готовая квартира. Побывав на нескольких вечеринках у академиков — прибалтийцев и немцев, Бэр почувствовал себя совсем как в Кенигсберге: та же немецкая речь, те же большие кружки с пивом, те же фарфоровые трубки. Но как только он пошел в академию, начались огорчения.
Вместо зоологического музея ему показали кунсткамеру Петра I: здесь хранились кое-какие редкости и диковинки, но материалов для научных исследований не было. Зоологической лаборатории совсем не оказалось; ее нужно было устраивать. Создавать лабораторию — значит, нужно доставать деньги, писать проекты, составлять планы и сметы, подавать прошения, заявления и докладные записки. Бэр не любил возню с чиновниками и очень дорожил своим временем: какая уж тут научная работа, если придется днями сидеть в различных департаментах!
Нет музея, нет лаборатории — работать негде. Материал для работы… Новая беда. Бэр собирался продолжить свои исследования над развитием зародышей и в Петербурге. Ему был нужен материал с боен — отсюда он мог получить зародыши коров, овец, свиней. От рыбаков он надеялся добывать икру, от торговцев птицей — материал для исследования птичьих зародышей. В Кенигсберге у него эти дела были прекрасно налажены: ему доставляли все нужное. Здесь, в Петербурге, приходилось все налаживать сначала.
Расспросив у коллег-академиков, как найти рыбаков, Бэр отправился на набережную. Рыбаков он нашел: сети были издали заметной приметой. Но столковаться с рыбаками не удалось: они не понимали, чего хочет от них «профессор». Не поняли Бэра и торговки птицей.
Сгоряча Бэр забыл, что и в Кенигсберге ему не сразу удалось договориться со своими поставщиками и что много раз они приносили ему совсем не то, что было нужно.
— Нет музея, нет лаборатории, нет материала… Как же здесь работать? — Он расстроился чуть не до слез.
А тут еще его семья, оставшаяся в Кенигсберге… Жене Бэра не хотелось, понятно, уезжать из родного города, и она всячески отговаривала мужа.
«Ехать в Петербург! — говорила она. — Да это все равно, что отправиться в экспедицию на Северный полюс».
И теперь, в своих письмах, она уговаривала мужа вернуться в Кенигсберг, к привычной и налаженной жизни.
Это сделать было нетрудно: Бэр не порывал с Кенигсбергом, он взял только отпуск. Но… Север, о котором он мечтал столько лет, был теперь так близок, так доступен!
Бэр подал прошение о заграничном отпуске: он хотел ехать в Кенигсберг за семьей.
Отъезд задержался. На этот раз причиной оказалась не обычная медлительность Бэра, а неторопливость петербургских чиновников. Они не спеша перекидывались прошением Бэра, пересылали его из «стола» в «стол», из департамента в департамент, требовали то справку, то удостоверение, а время шло. Сидеть без работы Бэр не умел: он начал присматриваться к академическим делам и скоро узнал замечательную вещь. Оказалось, что книга знаменитого русского путешественника Палласа «Зоография Россо-Азиатика», отпечатанная еще в 1811 году, вышла в свет всего в нескольких экземплярах.
— Почему так? — заинтересовался Бэр и услышал, что заказанные для этой книги таблицы рисунков до сих пор не получены.
Эти таблицы были заказаны в Лейпциге известному граверу. Тот почему-то их не доставлял и не отвечал ни на письма, ни на запросы.
Бэру поручили выяснить судьбу таблиц, а так как он собирался ехать за границу, то ему предложили заодно побывать в Лейпциге.
— Где таблицы? — спросил Бэр гравера, разыскав его в Лейпциге.
— Заложены, — весьма развязным тоном ответил гравер. — У меня очень плохи дела, я кончил работать, а таблиц так и не выкупил: нет денег.
Таблицы уже несколько лет лежали в закладе, гравер забыл о них, а академия его не очень беспокоила. Бэр выкупил таблицы и отправил их в Петербург, а сам поехал в Кенигсберг.
Вскоре петербургские академики получили письмо: Бэр извещал своих «почтенных коллег», что слагает с себя звание академика. Жена, друзья и знакомые сумели уговорить нерешительного человека, и он остался в Кенигсберге.
