Миленко радостно смеялся:

– Чего ж тут страшного?

– Не кажи гоп, – загадочно повел бровью Десятка, – покуда Дид впереди!

– Дид? Кто ж таков?

– Кто-кто… Ненасытец – порог Ненасытецкий так у нас, лоцманов, кличут. Вот коли его Пекло пройдем, тогда и смеяться будем.

Вскоре сделался слышен рев Дида. При одном взгляде на ад, который кипел впереди, волосы на голове вставали дыбом!

Днепр, встретив несокрушимые препятствия в виде лав, скал, гряд и мысов, с непостижимою силою ударялся в разные стороны, бросался с одного камня на другой, страшно волнуясь, вздымая ввысь огромные валы, разбиваясь вдребезги, разлетаясь потоками водяной пыли, выкручивая меж скал бездонные пучины и производя такой страшный вой и стон, что он поглощал собою всякий другой звук: и крик птиц, и голос человека.

По приказу Десятки все посбрасывали с себя лишнюю одежду, сняли сапоги. Плотовщики начали прощаться друг с другом, читали молитвы, у некоторых слезы навернулись на глаза… Даже Леху с Миленко, очень смутно представлявшим, что им предстоит, сделалось не по себе, а уж плотовщики готовились словно бы к неминучей гибели.

Один только лоцман Десятка выказывал полное внешнее спокойствие. Сбросив сапоги и сняв шапку, он остался босой, в подкатанных шароварах, в сорочке, распахнутой на могучей груди. Он стоял впереди всех, закинув голову, и молча, одними только движениями правой руки показывал ход столпившимся у стерна плотовщикам.

Бревна, гонимые бурным движением воды, мчались прямо на середину порога.

Плечи Десятки окаменели. Он будто и не слышал страшных стонов грозного Дида. Взор его был устремлен в пучину, и Леху, глядевшему туда же, почудилось, что бешенство потока чарует его, подчиняет своей неодолимой власти…

Невероятным усилием Лех заставил себя оторвать взгляд от кипящей бездны, вскинул голову и на вершине Корабля, огромной скалы, торчащей среди порога, увидел великана орла, равнодушно взирающего на горстку смельчаков, летящих, казалось, навстречу смерти.

Но вот плот миновал Корабль и очутился у самого страшного места Ненасытца, его сердцевины – Пекла. Раздался ужасный треск, и плот, как бы схваченный железными когтями целого воинства демонов, начал погружаться в воду. Она достигала щиколоток, коленей, пояса…

Сердце Леха сперва страшно застучало, а потом как бы совсем замерло: казалось, что его схватил кто-то в стальные тиски и безжалостно вырывает из груди.

«Господи! Прости мою душу, отпусти ей тяжкие грехи!..»

Он не успел довершить сей покаянной мысли, когда плот вдруг резко накренился… Бревна как бы разъехались под ногами, стали торчком… И Миленко, оказавшийся близко к краю плота, покачнулся и исчез в вихре волн.

В ту же секунду Лех кинулся следом.

Он не успел ни подумать, ни почувствовать чего-то, даже испугаться не успел – просто бросился в пучину, и это оказалось для него так же просто и необходимо, как подать руку упавшему, чтобы помочь тому подняться.

Водоворот выбросил его на поверхность почти тотчас, и он увидел неподалеку черную голову Миленко, а позади – стремительно надвигающиеся тяжелые бревна плота.

Ни в тот миг, ни потом не мог Лех понять, какая сила их, упавших вправо от плота, выволокла поперек его пути, да с такою немыслимой скоростью! Воистину, Пекло – оно и есть пекло! И то, что в нем творится, обычными природными законами объяснить невозможно… Единственное, что четко осознавал Лех, было: сейчас их головы будут снесены страшным ударом!

Искаженное лицо Десятки, который уже никак не мог без риска выбросить плот на камни, чтобы не разбиться, заворотить его, было уже на расстоянии вытянутой руки от Леха, когда тот нечеловеческим рывком настиг потерявшего силы Миленко и увлек его на дно.

В тот же миг не выше, чем в каком-то аршине, пронеслись над ними смертоносные бревна. И когда Лех уже чувствовал, что вот-вот задохнется, необоримая мощь нового витка водоворота вытолкнула их с Миленко на поверхность. Глотнув воздуха, задыхаясь от рвущего грудь кашля, вцепившись в бесчувственное тело товарища, Лех ощутил плавную, послушную волну и, оборотясь, увидел одни лишь пенистые пузырьки от взволнованной на пороге воды; страшный, но уже дальний рев Ненасытца показался Леху ревом разъяренного чудовища, стонавшего при виде жертвы, вырвавшейся из его алчной пасти.

Отправляясь дорогой мести за Василя и Дарину, Лех надеялся сократить ее, пустившись стремглав по Днепровским порогам; однако человек предполагает, а Господь располагает; и расположил он так, чтобы путь Волгаря замедлился непоправимо… Или чтобы он сам решил, что все потеряно, когда сидел у изголовья Миленко, исполняя обязанности брата милосердия.

Когда Лех вытащил молодого сербиянина на берег, то не в силах был даже радоваться спасению, ибо товарищ его был без памяти, бледен и недвижим. И пребывал он в таком угрожающем состоянии несколько дней. Лех ходил за ним с терпеливою заботливостью, удивившей даже и его самого.

В том одиночестве, в котором Алексей внезапно оказался вновь, ему необходимо было сохранить рядом хотя бы одного близкого человека, на дружбу, уважение и восхищение которого он мог полагаться. Только теперь он оценил, сколь много, оказывается, значила для него в свое время безусловная, слепая преданность Николки Бутурлина. Ведь после трагического венчания слишком тяжек был груз вины, навалившийся на беспечные плечи молодого Измайлова, чтобы вынести этот груз в одиночку. А теперь, после страшной погибели Василя, ставшего для Леха и другом, и братом, и отцом, тяжесть налегла на него вновь. Здесь было все: и осознание глупости и беспечности своей, и вина – хотя, видит Бог, его вины в том не было! – что именно Василь, а не он сделался первою жертвою ляхов. Но пущей тяжестью стало для него завещание Василя! Нет, чтобы отомстить Славку, Лех без раздумий жизнь положил бы, но женитьба на Дарине… Уж слишком напоминала она Алексею Лисоньку, чтобы долго глядеть на нее по-мужски, с вожделением. Хватит ему этих сестринских привязанностей! И Миленко был нужен Леху еще и для того, чтобы побуждать идти до конца туда, куда его направили последние слова Василя. Лех мечтал о выздоровлении Миленко как о спасении для собственной мятущейся души.