– Простите, – бубнит командир, срывая с шеи платок и оставляя на столе. – Максим Петрович, проведите построение без меня. Мне нужно срочно в город.

– Пить, – не в силах разлепить веки, пересохшими губами шепчет солдат.

Храмовый двор сразу после боев превращается в лазарет, обрастая палаточным лагерем. Там где еще недавно колокол созывал на молитву и лились гимны, слышны стоны и кашель.

– Ох, нельзя тебе пить, братец, – к раненному на хриплый голос подходит Людмила.

Женщину и не узнать в белом облачении сестры-милосердия. Сейчас многие вызываются добровольцами, несут какие есть лекарства или белье для перевязок.

Пережив несчастье, Ольхово как может, собственными силами справляется с последствиями. Искалеченных много и естественно коморка городского фельдшера не в силах справится с наплывом пострадавших. А их много, очень много. Среди них, как ни странно, больше всего гражданских, застигнутых врасплох и не способных защититься.

– Сейчас, потерпи любезный, – Людмила смачивает тряпку, протерев губы жаждущему солдату.

– С...Спасибо, – прикосновение влаги возвращает жизнь, раненный улыбается и кажется даже морщины разглаживаются. Он берет руку женщины. – Спасибо за все, Любушка.

– Ну полно-полно, – женщина как можно мягче убирает руку и поправляет одеяло, – отдыхай, служивый.

Вытерев пот рукавом, Людмила с тоской смотрит на лагерь. Ни город, ни даже военные не оказываются готовы к масштабам произошедшего. Батальонный врач и фельдшер работают на износ, проведя двое суток без сна. Подключают даже ухаживающих за армейскими лошадьми ветеринаров. Но не смотря на все усердия, Бог меряет своим мерилом. За храмом вносит лепту старый угрюмый сторож, вгрызаясь в неподатливую почву – некогда скудное кладбище обрастает свежими могилами.

– Матушка, – внимание женщины привлекает Анатолий, держа обеими руками слишком большую для него охапку белых простыней.

– Клади сюда, на стол, – измотанная и так же почти не спавшая Людмила садится на табурет, едва сдерживая смыкающиеся веки. – Сейчас перевязки делать будем.

Мальчик складывает ношу, да так и замирает, вылупив глаза. Женщина поворачивается, что б встретится глазами со старшим сыном. Угрюмый, с грязной физиономией и набухающим под глазом синяком, одна штанина оборванна по колено. Стоит у поваленной ограды и глазами зыркает.

– Отпустили, – со спины женщины снимают пуд веса, отложив все дела она направляется к Михаилу.

Все это время Людмила боялась закрыть глаза. Тот час всплывает картина стоящих в шеренгах солдат и изрыгающие огонь винтовки. И сотни раз лицо сына, бредущего в колоне осужденных.

– Ты хоть бы перекрестился, – она пытается мокрой тряпкой протереть лицо нерадивого сына.

– Мракобесие, – парень яростно отбивается и входит во двор, недовольно оглядываясь. – В Готии говорят, нет никакого Бога.

Он подозрительно смотрит на белое облачение матери с большим красным крестом.

– Ты этому тирану Швецову помогаешь? – с вызовом бросает он, громко, привлекая внимание. – Вы ослепли? Видели бы вы, что творили эти бестии на шахте. Людей убивали без разбору, сапогами топтали и копытами. Хотели нас всех взорвать. Люди вышли на улицы защитить право быть свободными, а они нас на штыки. А Швецов ваш – мясник!

Людмила опускает голову, не зная как унять нерадивое чадо и чуть не плача. Мало исстрадавшемуся сердцу горя, теперь это. Но вперед неожиданно выходит молчавший до того Анатолий.

– Мы видели достаточно, – необычайно по взрослому говорит мальчик, лицо его пылает. – Мы видели, что творили твои дружки в Ольхово. И весь город теперь молится за здоровье командира.

Михаил оглядывается, всюду видя лишь злость и отчуждение. Да, он и сам стал свидетелем несправедливостей учиненных паразитами тела революции. Но было и другое. Среди восставших много достойных людей, верящих в новую Симерию, сражавшихся и умирающих ради будущего.

– Да вы хоть понимаете, что Швецов натворил? – кричит он, обращаясь ко всем. – Вчера готы пришли как друзья, но уже завтра мы познаем их гнев. Мы все умрем!

Видя глухоту к словам, Миша в гневе швыряет картуз о землю.

– Ну и подыхайте рабами! – выплевывает он, прежде чем покинуть храмовый двор.

Убегая, неудавшийся революционер не замечает движущуюся карету, едва не угодив под колеса. Извозчик сдерживает проклятия, покосившись на деревянный купол церквушки и вместо этого перекрестившись.

– Благодарствую, – вышедший из экипажа Алексей Швецов вкладывает расплывающемуся в благодарностях кучеру монету.

Штабс-офицера узнают, подходят с благодарностями, раненные даже пытаются приподняться и отсалютовать. Что ни говори, а отношение солдат к Алексею после битвы меняется. Завидев мужчину, Людмила машинально оправляет платье и выбившиеся из чепчика волосы.

– Я настоятеля ищу, – обращается подполковник к Людмиле, подмигнув восхищенно смотрящему на военного Анатолию.

– Батюшка внутри, – женщина указывает на храм.

Церквушка встречает запустением и голыми стенами. Перешагнув порог Божьего дома, Швецов машинально ищет взглядом иконы, но натыкается лишь на потемневшие и покрытые копотью свеч и кадильного дыма бревна. Видно, что храм тщательно прибрали, но дух погрома все равно отчетливо остается на языке.

– Ладно оклады дорогие ободрали, зачем лики измордовали? – слышен голос из темного угла.

Отец Димитрий, седой священник, облачен в видавшую лучшее время скуфью и такой же поношенный подрясник. Охая, иерей перебирает сваленные грудой иконы. Изображения безнадежно испорчены, иссечены клинками, у многих остервенело выколоты штыками глаза.

– Им не одну сотню лет, – вместо приветствия говорит он, с сожалением откладывая. – Жаль. Некоторые уже не восстановить, придется сжечь.

Священнослужитель поворачивается к застывшему у дверей Швецову, глядя устало и как будто сквозь.

– Я могу чем-то помочь?

– Отец Димитрий, – Алексей делает шаг вперед и на некоторое время хранит безмолвие. – Как вообще христианин может использовать магию? С какими силами мы играли все это время?

Вывалив все с ходу, Швецов вновь умолкает, даже смутившись странного вопроса. У настоятеля и так хлопот полно, а он к нему со своими ночными кошмарами... Но священник, поплямкав губами и подумав, приглашает подполковника сесть на скамейку.

– Вам бы юноша в духовной профессуре заседать, а не шашкой размахивать, – совершенно серьезно воспринимает слова командира священник. – Вопрос единожды поднимался неким Отрепьевым, пол тысячелетия назад. Человек этот осмелился оспорить Божье происхождение магии, говорил сила колдовская от мира совсем другого, темного исходит.

– И?

Отец Димитрий только крякает, выдавая смешок.

– Да ничего. Сожгли его, – он тот час поднимает руки. – Церковь сейчас ошибки прошлого признает. Я лучше покажу вам.

Иерей, поднеся ладони к губам и прикрыв глаза, что-то шепчет. Свет сперва дергается и затем плавно загорается.

– Это паникадило подарил мне мой духовный отец, – священник поднимает взгляд к потолку, на роскошную многоярусную люстру. – Оно старое, больше сотни лет и прихожане очень любят его. Маленькое, но чудо. Однако магия в кристаллах умирает, они почти не дает света. Я не молодею, моим глазам тяжело, вот и думаю заменить волшебное на ламповое.

Священник дает Швецову все обдумать.

– Мы живем в закат магии, ты ищешь ответы не в том месте, – продолжает отец Димитрий, – так что отбрось эти сомнения.

Он берет со стола распятье и чинно осеняет притихшего подполковника.

– Иди с Богом, Алексей.

Готская Республика. Стэнтон-сити. Отделение службы безопасности.

6 июня 1853 г. 8 – 00. (15 дней до часа Х)

Деревянный пол с потрескавшейся выцветшей краской под ногами, оббитые металлом стены без единого окна. И длинная дорога в несколько сот метров, последняя возможность подумать о прожитых годах и быть может вспомнить слова молитвы. Вот так все и происходит. Майкл неоднократно слышал истории о приведении приговора в исполнении. Люди умирают в таких вот коридорах, конвоируемые на прогулку или завтрак и ничего не подозревая. Подло. Раньше палачам хватало храбрости опускать топор публично, пусть через маску, но встречаясь глазами с жертвой.