Эмму подкупали не столько слова Родольфа, сколько его голос и весь его облик. Она притворилась, будто верит, а может быть, и в самом деле поверила, что причиной их разрыва была некая тайна, от которой зависела честь и даже жизнь третьего лица.
– Все равно я очень страдала, – глядя на него грустными глазами, сказала она.
– Такова жизнь! – с видом философа изрек Родольф.
– По крайней мере, жизнь улыбалась вам с тех пор, как мы расстались? – спросила Эмма.
– Ни улыбалась, ни хмурилась...
– Пожалуй, нам лучше было бы не расставаться?..
– Да, пожалуй!
– Ты так думаешь? – придвинувшись к нему, сказала она со вздохом. – О Родольф! Если б ты знал!.. Я тебя так любила!
Только тут решилась она взять его за руку, и на некоторое время их пальцы сплелись – как тогда, в первый раз, на выставке. Он из самолюбия боролся с прихлынувшей к его сердцу нежностью. А Эмма, прижимаясь к его груди, говорила:
– Как я могла жить без тебя! Нельзя отвыкнуть от счастья! Я была в таком отчаянии! Думала, что не переживу! Я потом все тебе расскажу. А ты... ты не хотел меня видеть!..
В самом деле, все эти три года, из трусости, характерной для сильного пола, он старательно избегал ее.
– Ты любил других, признайся! – покачивая головой и ластясь к нему, точно ласковая кошечка, говорила Эмма. – О, я их понимаю, да! Я им прощаю. Ты, верно, соблазнил их так же, как меня. Ты – настоящий мужчина! Ты создан для того, чтобы тебя любили. Но мы начнем сначала, хорошо? Мы опять полюбим друг друга! Смотри: я смеюсь, я счастлива... Ну, говори же!
В глазах у нее дрожали слезы: так после грозы в голубой чашечке цветка дрожат дождевые капли, – в эту минуту Эммой нельзя было не залюбоваться.
Он посадил ее к себе на колени и начал осторожно проводить тыльной стороной руки по ее гладко зачесанным волосам, по которым золотою стрелкою пробегал в сумерках последний луч заходящего солнца. Она опустила голову. Тогда Родольф едва прикоснулся губами к ее векам.
– Ты плачешь! – проговорил он. – О чем?
Эмма разрыдалась. Родольф подумал, что это взрыв накопившихся чувств. Когда же она затихла, он принял это за последний приступ стыдливости.
– О, прости меня! – воскликнул он. – Ты – моя единственная. Я был глуп и жесток! Я люблю тебя и буду любить всегда!.. Скажи мне, что с тобой?
Он стал на колени.
– Ну так вот... Я разорилась, Родольф! Дай мне взаймы три тысячи франков!
– Но... но... – уже с серьезным лицом начал он, медленно вставая с колен.
– Понимаешь, – быстро продолжала она, – мой муж поместил все свои деньги у нотариуса, а тот сбежал. Мы наделали долгов, пациенты нам не платили. Впрочем, ликвидация еще не кончена, деньги у нас будут. Но пока что не хватает трех тысяч, нас описали, описали сегодня, сейчас, и я, в надежде на твое дружеское участие, пришла к тебе.
«Ах, так вот зачем она пришла!» – мгновенно побледнев, подумал Родольф.
А вслух совершенно спокойно сказал:
– У меня нет таких денег, сударыня.
Он говорил правду. Будь они у него, он бы, конечно, дал, хотя вообще делать такие широкие жесты не очень приятно: из всех злоключений, претерпеваемых любовью, самое расхолаживающее, самое убийственное – это денежная просьба.
Некоторое время она смотрела на него не отрываясь.
– У тебя таких денег нет!
Она несколько раз повторила:
– У тебя таких денег нет!.. Зачем же мне еще это последнее унижение? Ты никогда не любил меня! Ты ничем не лучше других.
Она выдавала, она губила себя.
Родольф, прервав ее, начал доказывать, что он сам «в стесненных обстоятельствах».
– Мне жаль тебя! – сказала Эмма. – Да, очень жаль!.. На глаза ей попался блестевший на щите карабин с насечкой.
– Но бедный человек не отделывает ружейный приклад серебром! Не покупает часов с перламутровой инкрустацией! – продолжала она, указывая на булевские часы. – Не заводит хлыстов с золочеными рукоятками! – Она потрогала хлысты. – Не вешает брелоков на цепочку от часов! О, у него все есть! Даже погребец! Ты за собой ухаживаешь, живешь в свое удовольствие, у тебя великолепный дом, фермы, лес, псовая охота, ты ездишь в Париж!.. Ну вот хотя бы это! – беря с камина запонки, воскликнула Эмма. – Здесь любой пустяк можно превратить в деньги!.. Нет, мне их не надо! Оставь их себе!
И тут она с такой силой швырнула запонки, что когда они ударились об стену, то порвалась золотая цепочка.
– А я бы отдала тебе все, я бы все продала, я бы работала на тебя, пошла бы милостыню просить за одну твою улыбку, за один взгляд, только за то, чтобы услышать от тебя: «Спасибо!» А ты спокойно сидишь в кресле, как будто еще мало причинил мне горя! Знаешь, если б не ты, я бы еще могла быть счастливой! Кто тебя просил? Или, чего доброго, ты бился об заклад? Но ведь ты же любил меня, ты сам мне говорил... Только сейчас... Ах, лучше бы ты выгнал меня! У меня еще руки не остыли от твоих поцелуев. Вот здесь, на этом ковре, ты у моих ног клялся мне в вечной любви. И ты меня уверил. Ты целых два года погружал меня в сладкий, волшебный сон!.. А наши планы путешествия ты позабыл? Ах, твое письмо, твое письмо! И как только сердце у меня не разорвалось от горя!..
А теперь, когда я прихожу к нему – к нему, богатому, счастливому, свободному – и молю о помощи, которую оказал бы мне первый встречный, когда я заклинаю его и вновь приношу ему в дар всю свою любовь, он меня отвергает, оттого что это ему обойдется в три тысячи франков!
– У меня таких денег нет! – проговорил Родольф с тем невозмутимым спокойствием, которое словно щитом прикрывает сдержанную ярость.
Эмма вышла. Стены качались, потолок давил ее. Потом она бежала по длинной аллее, натыкаясь на кучи сухих листьев, разлетавшихся от ветра. Вот и канава, вот и калитка. Второпях отворяя калитку, Эмма обломала себе ногти о засов. Она прошла еще шагов сто, совсем задохнулась, чуть не упала и поневоле остановилась. Ей захотелось оглянуться, и она вновь охватила взглядом равнодушный дом, парк, сады, три двора и окна фасада.
Она вся точно окаменела; она чувствовала, что еще жива, только по сердцебиению, которое казалось ей громкой музыкой, разносившейся далеко окрест. Земля у нее под ногами колыхалась, точно вода, борозды вставали перед ней громадными бушующими бурыми волнами. Все впечатления, все думы, какие только были у нее в голове, вспыхнули разом, точно огни грандиозного фейерверка. Она увидела своего отца, кабинет Лере, номер в гостинице «Булонь», другую местность. Она чувствовала, что сходит с ума; ей стало страшно, и она попыталась переломить себя, но это ей удалось только отчасти: причина ее ужасного состояния, – деньги, – выпала у нее из памяти. Она страдала только от своей любви, при одном воспоминании о ней душа у нее расставалась с телом – так умирающий чувствует, что жизнь выходит из него через кровоточащую рану.
Ложились сумерки, кружились вороны.
Вдруг ей почудилось, будто в воздухе взлетают огненные шарики, похожие на светящиеся пули; потом они сплющивались, вертелись, вертелись, падали в снег, опушивший ветви деревьев, и гасли. На каждом из них возникало лицо Родольфа. Их становилось все больше, они вились вокруг Эммы, пробивали ее навылет. Потом все исчезло. Она узнала мерцавшие в тумане далекие огни города.
И тут правда жизни разверзлась перед ней, как пропасть. Ей было мучительно больно дышать. Затем, в приливе отваги, от которой ей стало почти весело, она сбежала с горы, перешла через речку, миновала тропинку, бульвар, рынок и очутилась перед аптекой.
Там было пусто. Ей хотелось туда проникнуть, но на звонок кто-нибудь мог выйти. Тогда она, затаив дыхание, держась за стены, добралась до кухонной двери – в кухне на плите горела свеча. Жюстен, в одной рубашке, нес в столовую блюдо.
«А, они обедают! Придется подождать».
Жюстен вернулся. Она постучала в окно. Он вышел к ней.
– Ключ! От верха, где...
– Что вы говорите?
Жюстен был поражен бледностью ее лица – на фоне темного вечера оно вырисовывалось белым пятном. Ему показалось, что она сейчас как-то особенно хороша собой, величественна, точно видение. Он еще не понимал, чего она хочет, но уже предчувствовал что-то ужасное.
