Работы на крепости шли с рассвета, с Крымской стороны ров и вал были уже наполовину сделаны, пора было приступать к возведению рубленого города, и Хитрово с начальными людьми направился к волжскому берегу.
Возле ямы стояли готовые срубы, дубовые для основания башни и сосновые для ее надземной части. Хитрово заглянул в яму, она была глубока и широка, в лицо пахнуло холодком и сыростью.
– Все ли готово? – спросил Богдан Матвеевич.
– Люди на месте, можно начинать, – сказал дьяк Кунаков.
Все вокруг встали на колени. Отец Никифор зажег три восковых свечи на стольце перед иконой и, возглашая молитву, стал совершать каждение перед образом Святой Живоначальной Троицы. Запахло ладаном, все люди молились. Затем приказчик Авдеев приблизился к стольцу и положил на него камень, на котором было начертано, что он освящен и положен в основание Синбирской крепости. Отец Никифор, окропляя камень освященной водой, провозгласил: «Боже Вседержитель, сотворилый небеса, утверди град Синбирск на твердом камне, основай по Твоему Божественному, Евангельскому гласу, ее же ни ветр, ни вода, ничто не повредите! Яко Твоя Держава, и Твое есть Царство и Сила, и слава Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно, и вовеки веков!»
Приказчик Авдеев взял закладной камень, по лестнице спустился в яму и прикопал его на дне. Отец Никифор подошел к яме, окропил, с молитвой, её и ближайший к ней дубовый сруб. Плотники взяли вшестером аршинной толщины дубовое бревно со сруба, закрепили его верёвками на двух блоках и бережно опустили в яму. За ним уложили в яму еще три бревна – первый венец боевой башни.
Богдан Матвеевич подошел к священнику, который собирал со стольца священные предметы.
– Как устроился, Никифор?
– Слава Богу, боярин, я на месте. Не могу ещё охватить моей радости.
– Брат Иван пишет мне, что с тобой на струге шли иноземцы, – сказал Хитрово. – Как они?
– Православные люди, шляхтичи, – ответил Никифор. – Они сейчас из Казани идут на реку Майну, где великий государь пожаловал их землей.
– Смелые люди, не боятся Дикого поля, – удивился Хитрово. – Или не ведают, как бывают зли башкиры и калмыки. Сколько среди них мужей в силе?
– Четверо, – сказал Никифор. – Но им в Казани мужиков дадут из государевых сёл.
Богдан Матвеевич увидел, как к волжскому свозу подходит казачья сотня Агапова и спешивается, чтобы вести вниз коней в поводу.
– Васятка! – велел воевода. – Мигом задержи Агапова.
– Знаешь ли, где за Волгой речка Майна? – спросил Хитрово сотника.
– Там не был, но слышал, – ответил Агапов. – Если велишь, найду, речка – не полушка, не потеряется.
– На Майну подходят шляхтичи, иноземцы, на жалованные им государем земли. Пригляди за ними, сотник. Как бы калмыки не налетели и не уворовали кого.
– Исполню, воевода, – сказал Агапов. – За Волгой распущу станицы загоном. Они ту речку и шляхтичей, буде они там, непременно отыщут.
– На Часовню каждые десять дней посылай вестовщика, – велел Хитрово. – Я должен ведать, где сотня обретается.
Сотня уже ушла вниз, и Агапов поспешил за ней следом. Богдан Матвеевич, стоя на береговом обрыве, видел, как казаки подошли к пристани и начали расседлывать коней. Сбрую и свою поклажу они грузили в большие лодки и садились в них сами. Казацкие кони табуном стояли у края воды, не решаясь в нее войти. С лодки призывно свистнул своему жеребцу сотник Агапов. Боевой конь откликнулся на зов и вошёл в реку. За ним пошли остальные кони, и вся переправа двинулась через Волгу, которая супротив Синбирской горы была в то время не менее версты поперек своего норовистого течения.
Хитрово долго смотрел казакам вслед, пока они не перевалили за середину реки, дальше очертания стали размываться расстоянием и дымкой, которая витала над Волгой. В том, что переправа пройдет удачно, Богдан Матвеевич был уверен, сотня Агапова считалась крепкой, казаки в ней служили надежные и бывалые.
– Что-то я ссыльных стрельцов не вижу? – спросил Хитрово у подошедшего к нему Кунакова. – С ними все ладно?
– Намаемся мы с ними, Богдан Матвеевич, – сказал дьяк. – Ночью надумали бежать, добро стража не сплоховала. Но одного казака воры зашибли.
– Где же они сейчас?
– Повязали всех и в амбар сунули, – ответил Кунаков. – Я только сейчас там был. Заводчик виден сразу – Яшка Кондырев. Что решишь, Богдан Матвеевич?
Хитрово задумался. Дело было нешутейным, ссыльные бунтовали против власти государевой.
– Разыскные листы сделал?
– Вот, все как на духу показал Яшка, – сказал дьяк, подавая воеводе роспись допроса. – Коська из него умыслы супротив государя повытряс. Жидковат буян оказался.
– Что остальные? – спросил Хитрово.
– Вели меня помиловать, воевода, – сказал Кунаков. – Я сказал палачу бить их батогами. Тебя, Богдан Матвеевич, я не стал беспокоить по такой малости. А вот Яшку суди сам, дело в твоей подсудности.
Хитрово огорчился. Лишать человека по приговору жизни ему было не впервой, но всегда после этого его одолевала высасывающая душу тоска.
– Повесить того Яшку Кондырева на веску, – тихо промолвил воевода.
– Велишь здесь на горе рели поставить? – спросил дьяк. – Чтобы другим неповадно было бунтовать.
– Нет! – твердо сказал Хитрово. – Отвезите за Волгу. Незачем людям видеть, как он будет в петле дергаться. Достаточно им знать, за что вор казнен. И Коська пусть побудет за Волгой, пока жалованное вино не вылакает. Чтобы здесь его не было!
– Все исполнено, воевода, – сказал дьяк. – Сегодня же. А как с остальными?
– Пусть сидят в амбаре, – решил Хитрово. – С ними позднее разберёмся. А ты, Григорий Петрович, немедля отписку в Москву составь и расспросный лист к грамоте приложи.
О бунте ссыльных на подгорной стороже и скорой казни заводчика стрелецкого возмущения Яшки Кондырева стало известно всем людям на Синбирской горе. То, что это так, воевода понял, когда обходил работы. Землекопы и плотники стали ниже клонить спины в поклонах, меньше звучало смеха и шуток. Богдан Матвеевич относился ко всему этому как к должному: народ что трава, сильнее ветер подул, ниже клонятся.
И все молчали, только кузнец Захар сказал прилюдно:
– Коли так дале пойдет, мне на оковы железа недостанет!
На этот возглас дьяк Кунаков погрозил ему кулаком и прошипел:
– Не возносись до рели, чумазый дурак!
Но Захара не тронул, другого такого мастера ближе Алатыря не было.
Со стрелецкой замятни нелады пошли в Синбирске. Не иначе как Яшка Кондырев по дороге в преисподнюю, куда ему надлежало попасть как висельнику, исхитрился и плюнул на Синбирскую гору, чтоб завелись на ней всякие нестроения и беды.
А началось все с волжского подгорья. Подошёл к нему белый струг, на берег спрыгнул ловкий молодец, явно купеческого звания, и назвался подбежавшему к нему караульщику:
– Целовальник Ерофей Твёрдышев! От казанского воеводы с грамотой.
Приезжего начальник сторожи повел к воеводской избе в гору, а сторожа, пронырливые алатырские стрельцы, полезли в струг, выведать, что в нем. Однако мало что вызнали, приказчики пищалями да копьями ощетинились: «Не лезь, государева казна!»
Купец Твёрдышев явился в Синбирск как раз ко времени, Хитрово был весьма озабочен тем, как рассчитаться со стрельцами за положенное им жалованье на домовое строение. От тысячи, которую воевода получил в Разрядном приказе, в воеводской казне осталось всего сорок восемь рублей и горсть полушек, все было потрачено на жалованье казакам и стрельцам за прошлую службу. Хитрово слал грамоту за грамотой в Москву, но там было не до Синбирской окраины. В Москве только что отполыхал Соляной бунт, главного распорядителя царской казны боярина Морозова сослали в отдаленный монастырь, и о том, что тот должен на синбирское строение еще две тысячи рублей, никто не ведал. По этим причинам появление купца гостиной сотни в Синбирске было кстати.
Хитрово взял из рук Твёрдышева грамоту и стал вычитывать. Казанский воевода князь Прозоровский утверждал ею купца гостиной сотни Среднего Поволжья Ерофея Твёрдышева кабацким целовальником в Синбирске, которому было велено построить там кабак и вести государеву торговлю вином беспрепятственно со стороны местной власти.