— Уж не были ли участниками этого заседания магометане, входящие в состав посольства, направленного к вашему королю? Уж не они ли решили разобраться в этом вопросе?

— Нет, сударь, — ответил я.

— Так какой же тогда религии держатся эти ваши господа, не ставящие ни в грош свидетельства Священного Писания, в которых неоднократно упоминаются различные оракулы? И среди них те прорицатели, что вещали с помощью частей своего тела, предназначенных для умножения рода человече ского, а человек — это, как известно, образ и подобие Бога.

— Я имел в виду всех этих чревовещателей, коих Саул изгнал из своего царства, — подтвердил я, — осталась лишь единственная волшебница, одной ногой уже стоявшая в могиле — это ее властный голос воскресил Самуила, предрекшего гибель Саулу. Но наши ученые мужи никак не могут согласиться с тем, что оракулы и впрямь существовали.

— Если Писание их не убеждает, — молвил граф, — следует обратиться к древней истории, в которой сыщется тьма тьмущая самых убедительных доказательств. Вспомним обо всех этих девах-пророчицах, беременных судьбами смертных и порождающих дурную или благую участь для того, кто их вопрошает. Призовем в свидетели Иоанна Златоуста и Оригена: они упоминают о божественных людях, коих греки именовали «энгастримандрами», из утроб этих людей исходили самые знаменитые пророчества. А если вашим господам не по душе ни Писание, ни свидетельства отцов церкви, им следовало бы перечесть Павсания, рассказывающего о девах, которые превратились в голубок и в этом обличье изрекали пророчества в Додонском святилище. Можно напомнить им и о составляющих славу вашей страны галльских девах: они не только изрекали пророчества, но и умели на глазах у вопрошавших превращаться в кого и во что угодно, а также могли усмирять бури на море и врачевать неизлечимых больных.

— Все эти чудесные доказательства принято теперь считать апокрифическими, — вставил я.

— Неужто они стали таковыми лишь в силу своей древности? Тогда вспомните об оракулax, продолжающих звучать и в наши дни.

— И где же они звучат?

— В Париже.

— В Париже? — воскликнул я.

— Да, в Париже, — повторил граф. — Как вы, мастак по части библейской истории, можетe этого не знать? Разве не вопрошаем мы оракулов в бокале с водой или в пруду, не обращаемся к оракулам воздушным при помощи зеркал? Разве не случается нам таким образом отыскать потерянные четки или вернуть украденные часы? Разве не узнаём мы с помощью всего этого новости из дальних стран, не видим тех, кто находится далеко от нас?

— Хе-хе-хе, сударь, что за сказки вы мне называете?

— Никакие это не сказки, — возразил граф, — я говорю лишь о том, что происходит каждодневно и чему нетрудно найти тысячи свидетелей и очевидцев.

— Не верю я ничему этому! Уж если наши судейские чины готовы покарать любой невинный поступок, то идолопоклонства они и подавно не потерпели бы…

— Скажите пожалуйста какая прыть! — прервал меня граф. — Во всем этом не так уж много чертовщины, как вам кажется. Провидение не допустило бы утраты человечеством тех остатков Философии, что уцелели после прискорбного крушения Истины. Если нам удалось сохранить хоть какую-то память об устрашающей силе божественных имен, то не станете же вы утверждать, будто мы утратили почтение и благоговение к величайшему из них — имени Агла, с помощью которого творятся все эти чудеса, даже если оно призывается невеждами и грешниками, не говоря уже о настоящих каббалистах? Если бы вам захотелось убедить ваших ученых мужей в истинности пророчеств, достаточно было бы, призвав на помощь все ваше воображение и вашу веру, обратиться лицом к востоку и громко произнести имя Агла…

— Я, сударь, поостерегся бы прибегать к подобным доводам в обществе людей разумных, которые как пить дать сочли бы меня фанатиком. Они ни за что не поверили бы мне, да к тому же и я сам вряд ли смог бы осуществить сию каббалистическую операцию, поскольку веры у меня еще меньше, чем у них.

— Полно, полно, — утешил меня граф, — если у вас нет веры, мы поможем вам обрести ее. А если ваши господа не желают верить тому, что собственными глазами могут видеть в Париже, напомните им одну сравнительно недавнюю историю. Я имею в виду того необыкновенного человека, который, по свидетельству Селия Родигинуса, в конце прошлого века изрекал пророчества с помощью того же органа, что и Эврикл у Плутарха.

— Я не стал бы приводить в свидетели Родигинуса: во-первых, цитировать нужно точно, а во-вторых, поговаривают, что упомянутый им человек был наверняка сумасшедшим.

— Слишком уж по-монашески все это звучит, — отозвался граф.

— Сударь, — продолжал я, — несмотря на истинно каббалистическое отвращение, которое вы питаете к монашеской братии, я никак не могу с вами согласиться. Мне кажется, не стоит ни огульно отрицать само существование оракулов, ни утверждать, что дело тут обошлось без вмешательства бесов. Ибо святые отцы и теологи…

— Ибо святые отцы и теологи, — перебил он меня, — до сих пор не могут согласиться с тем, что премудрая Самбетея, старейшая из Сивилл, была дочерью Ноя…

— Какая разница, кому она приходилась дочерью?

— Разве не пишет Плутарх, — продолжал граф, — что старейшая из Сивилл была первой из тех, кто начал изрекать пророчества в Дельфах? Дух, вещавший из ее чрева, никак не мог быть ни дьяволом, ни Аполлоном, ибо идолопоклонство зародилось много позже смешения языков; неразумно приписывать отцу лжи и сами священные «Книги Сивилл», и почерпнутые из них отцами церкви доказательства истинной веры. К тому же, сын мой, — продолжал он, улыбаясь, — не вам расторгать брак, заключенный великим кардиналом между Давидом и Сивиллой, не вам обвинять сего ученейшего мужа в том, что он поставил на одну доску великого пророка и несчастную женщину, якобы одержимую бесом! Ибо нужно принять одно из двух: либо Давид подкрепляет свидетельство Сивиллы, либо Сивилла умаляет авторитет Давида.

— Прошу вас, сударь, — прервал я его, — говорить более серьезным тоном.

— Да я и сам не против, но при условии, что вы не обвините меня в чрезмерной серьезности. Как вам кажется, может ли демон пойти против себя самого? Может ли он действовать вопреки собственным интересам?

— Почему бы и нет?

— Почему бы и нет? Да потому, что с этим не согласился бы Разум Божий, как его удачно и великолепно называл Тертуллиан. Сатана никогда не пойдет против себя самого. Из этого следует, что либо демон никогда не вещал посредством оракулов, либо никогда не действовал в ущерб себе. Следует из этого и вот еще что: если пророчества противоречили интересам демона, значит, вовсе не он вещал через оракулов.

— А не мог ли сам Господь, — спросил я, — вынудить демона свидетельствовать истину, обращая таким образом свои речи против себя же самого?

— Мог, но не сделал этого.

— Да у вас, оказывается, здравого смысла побольшe, чем у монахов! — воскликнул я.

— Готов с этим согласиться, — продолжал граф, — но должен чистосердечно признать, что мне не хотелось бы опираться на свидетельства отцов церкви в данном вопросе, невзирая на все благоговение, которое вы питаете к сим великим мужам. Сама их религия, а также довольно пристрастное отношение к интересующему нас предмету, не говоря уже об их любви к истине, могли бы посеять в них предубеждения на сей счет. В свое время, видя эту истину нагой и нищей, они принялись приукрашивать ее и выряжать в одежды лжи; они были всего лишь людьми и, следовательно, согласно выражению поэта синагоги, могли быть лишь ненадежными свидетелями. Посему я вынужден обратиться к человеку, коего невозможно заподозрить ни в чем подобном: это язычник, но язычник совсем иной породы, нежели Лукреций, Лукиан или эпикурейцы; это язычник, привязанный к бесчисленным богам и демонам, битком набитый всевозможными предрассудками, великий маг или по крайне мере возомнивший себя таковым и, следовательно, великий поборник всяческой чертовщины; вы поняли, что я имею в виду Порфирия. Вот — слово в слово — несколько сообщаемых им пророчеств.