Я лежу головой к корме. Хрулев – «валетом», головой вперед. Его раненая нога у меня на груди. Я уже весь в генеральской крови. Механик-водитель и наводчик впереди за стальной переборкой. Выскакиваем на поле. Уклейн стоит, высунувшись по пояс наружу. Кричу ему:

– Правильно едем?

Вместо ответа Игорь Васильевич лупит своим кулачищем по задраенному люку водителя. Бум-бум! Бум-бум! Да куда там! Разве слышно в таком грохоте? Осматриваюсь. На внутренней части корпуса, от меня справа, закреплена часть банника[30]. На нем жгут. Разматываю. Накладываю на ногу командующего.

Через минуту он стонет:

– Саня! Больно! Размотай к такой-то матери!

– Так кровью истечете, товарищ генерал!

– Больно!

Шарю вокруг. Нахожу смотанную портупею. Она шире, чем жгут. Снова перетягиваю хрулевскую ногу. Он стонет. Из соседнего отсека выглядывает Уклейн.

– Саня! У меня промедол. Ты как?

Мне больно. Нога увеличилась в два раза. А ступни я уже не чувствую. Боль пульсирует где-то в колене.

– А командующий?

– Да он вроде это… Я предлагал. Он не хочет…

– Товарищ генерал! Промедольчику!

– Нет. Я же сказал, нет.

– Игорь, я тогда тоже не буду.

Тут Леня закуривает сигарету и капризным тоном интересуется:

– Ну, мы скоро приедем?

Никто не отвечает. Я тоже. Боюсь обматерить. Ослик, блин, из мультика «Шрек»: «Скоро приедем? Скоро приедем?» А мы вообще куда? Что-то ландшафты кругом незнакомые.

– Так мы правильно едем или нет?

Хрулев со стоном подтягивается на руках, приподнимается на одной ноге и высовывается наружу.

– Не туда! Игорь, давай экипаж!

Уклейн опять стучит по люку рукой. Бесполезно, матросы задраились, «подлодка на дне». Так можно и в Тбилиси прискакать. Вот там будут рады. Сам командующий пожаловал. Нда… Отстегиваю часть банника и протягиваю ее Уклейну. Тот молотит деревяшкой по люку. Скрежет. Появляется механ.

– Ты куда едешь?

– Да хрен его знает! Вроде правильно!

– А кто с тобой еще?

– Наводчик. Двое нас.

Хрулев крутится в люке уже на все триста шестьдесят градусов.

– Левее давай, вот в этот овраг. Где кладбище? Стой! Назад! Выруливай опять на дорогу.

Уклейн участвует в прокладке маршрута:

– Товарищ генерал, не туда. Мы вот здесь спускались.

– Я говорю тебе, разворачиваемся.

Опять выезжаем на поле. Наблюдаем движущийся в нашу сторону танк.

– Танк, товарищ командующий, танк!

Мама родная! Все. Танк. Да для него километр расстояния – это ближе, чем сто метров для снайпера. Один выстрел – и мы перед вратами рая. На приеме у Святого Петра. А может, нам сразу в ад? Хрулев кряхтит от боли, но присутствия духа не теряет. Он скачет по дну десантного отсека на одной ноге, поджав раненую, как девчонки это делают на асфальте, во время игры в «классики». Генерала даже охватывает азарт.

– Так. Стой. Туда. Ага, вот оно, кладбище. Вот сюда!

Грузины не отстают. Мы – жертва, танкисты – охотники. БМП, ломая заборы, вылетает прямо к крутому подъему. Знакомая местность! Ехали мы тут, ехали!

Уклейн вдруг начинает колотить банником «механа» по шлемофону. Хрулев вскидывается:

– Игорь, ты что!

Звукооператор не обращает внимания. Командует экипажем.

– Движок не глуши! Как тебя? Павлов? Горючее есть? Есть… Ты с автоматом? Автомат есть, спрашиваю? Есть… Давай Павлов, спрыгивай, и десять метров вперед. Занимай позицию! А ты, наводчик, вниз на десять метров. По моей команде сбор!

Хрулев молча наблюдает за этим маневром. Уклейн кивает в сторону верхушки горы:

– Подъем резкий. Движок перегреем. Надо остыть…

Командующий усмехается:

– Ну давай, командуй…

Сердце отсчитывает время. Тук-тук, Тук-тук… Я лежу в десантном отсеке, уткнувшись взглядом в стальную стенку. Перед глазами пробегают картинки. Вижу начало просеки. Солнце ярко светит, зажатое по обе стороны дороги деревьями. Вдруг его заслоняет грузинский танк. Он взбирается по крутому подъему вслед за нами. И на мгновение замирает. Перед выстрелом… Меня передергивает. Тук-тук, Тук-тук… Отвлекаюсь. Минуты тянутся, как кисель. Я вижу себя в военном училище, в наряде по кухне. Зачерпываю этот кисель из огромной выварки половником и пытаюсь налить в солдатскую кружку с зеленой эмалью. А он стылый. Я трясу половником, буро-красный кисель не отлепляется. Кусками падает мимо кружки…

Время толчком выбрасывает меня обратно, в Южную Осетию. А если БМП не заползет на эту гору? Я мысленно представляю, как мы волочем Хрулева под руки по бурелому. Стараемся оторваться от преследующего нас противника. А вдруг мины? А вдруг мы по ошибке возьмем да и сами выползем на грузин? Что там впереди? Остались наши или свернулись? Наконец Уклейн морщит лоб и машет рукой: «Время! Вперед!». Пролетаем просеку, как будто в корме у БМП срабатывает пороховой заряд. Выскакиваем наверх и снова ныряем вниз! Мчимся теперь по обратному склону. Газовая труба, мы здесь ехали. Труба белеет параллельно свежей траншее. Просека расходится в стороны, расширяется. Выруливаем в сторону Дзарского перевала. Нам навстречу, в сторону города уже прет техника! Наши! На серпантине толпа. Нас останавливают, какие-то российские военные окружают БМП, предлагают пересесть в «таблетку». Но санитарная машина забита ранеными под завязку. Двигаем дальше. На Гуфтинском мосту опять остановка. Командующий матерится.

– Ну кто там еще…

Открывается дверка с моей стороны. Кокойты. Президент. По-прежнему в камуфляже, только без белой ваты на рукаве. Смотрит на меня секунд пять. Словно пытается вспомнить, кто я. Потом вдруг сильно хлопает пятерней по плечу:

– Мужик!

Скрипим гусеницами. Четыре часа уже скрипим. Наконец резкий подъем и… Полевой лагерь. Вертолеты садятся, взлетают. Палатка-бабочка…

– Стооой! Выгружай.

«Выгружай». И вот здесь начинается совсем другая история.

Нам везет. Если б это был не медбат, а какая-нибудь районная поликлиника, – все. Один из нашей тройки уже покинул бы этот свет. А так… Я лежу. Палатка. Перевязочный стол. Вернее, носилки на козлах. Хмурый свет едва проникает сквозь исцарапанное пластмассовое окно.

– Сейчас, сейчас… При каких обстоятельствах получили травму?

– В городе.

– Что в городе?

– Бой был. Пуля попала в ногу.

Врач, молодой осетин, в камуфляже, в очках, в резиновых перчатках звенит инструментом. Черт, как на приеме у стоматолога. Рядом, буквально над ухом, гудят вертолеты. Жалко! Жалко, мы не увидим, как грузинским коммандос будут выписывать звездюлей. Так хочется посмотреть.

– Одну секундочку. Промедол…

Ну вот и обезболивающее. Хотя… Нога опухла и задеревенела, но не слишком-то уже и болит. Врач, посвистывая, склоняется над ней с какой-то блестящей стальной трубочкой. У меня темнеет в глазах!

– Уаа! Доктор! Что это?!

– Сейчас пулю достанем, и все будет нормалек!

Сто раз перед моей камерой корчились раненые. Кричали, стонали… Им зашивали разодранные осколками лица, отпиливали ноги, они умирали… Честно говоря, я не принимал их боли. Не чувствовал, не вникал, не примерял их состояние на себя. Да, это так. Я не особо переживал за тех грязных и окровавленных мужиков, которых товарищи волокли к медикам на носилках, на плащ-палатках, на попавшихся под руку обгорелых дверях или нелепых гражданских цветных одеялах. Кто-то словно накидывал на мое сознание сберегающую вуаль. И вот теперь – это я сам. Ничего себе «нормалек»! Я почему-то не верю в веселый оптимизм моего доктора. Как такой трубочкой можно выковырять пулю, которая где-то там, посредине стопы? Я мокну от пота. Хватаюсь со всей силы за обтянутые грубым брезентом брусья носилок.

– Да потерпите вы немного…

– Ааааааа!

Из угла палатки на меня с удивлением смотрит молоденькая медсестра. Даже с испугом.

– Все-все.

– Ааай! Достали?

– Не получается. Глубоко она. В госпитале достанут. Сейчас вас эвакуируют.