– Ну как? – радостно заорал я. – Как тебе мой напарник?

Короткие гудки были мне ответом. Опасаясь выстрелов с улицы, мы присели на корточки, затем я осторожно подобрался к окну и выглянул. Бок канареечной машины лизало пламя.

– Вы угодили в бензобак! Вот это снайпер! – закричал я старику. Дедушка Гриша счастливо захохотал. – Я же вам говорил: чем мы не группа захвата! – обратился я к учителю.

– Я, собственно говоря, в бензобак и целился! – торжествующе заявил дедушка Гриша. – Еще там, на улице, высмотрел, где он расположен.

Я сорвал трубку телефона. Раздались долгие гудки, потом послышался голос Волчанова. Очевидно, телефонный аппарат находился в другой машине.

– Ну что, горим? – спросил я. Он молчал. – Горим, спрашиваю? Оглох?

В ответ донесся неубедительный торопливый мат, и связь оборвалась. Я положил и снова взял трубку. Гудков не было. Он отключил телефон. Между тем пожар за окном разгорался. Полыхала уже вся машина. Ее не пытались тушить, второй канареечный близнец отъехал подальше в сторону.

– Вы… Вы все не то делаете! – сказал учитель. – Возможно, я запутался и уже ничего не понимаю, но это не то! Вот там, на площади, мы были вместе. А сейчас – нет… Напрасно вы… Не нужно было стрелять.

Канареечное корыто с решетками было сделано, очевидно, из толстого металла и горело долго. Когда от него остался черный дымящийся остов, они завели мотор второй машины и поехали прочь. Следом за ними по пыльной дороге змеился провод.

– Они бегут! – закричал дедушка Гриша. – Бегут как крысы!

– Они вернутся… – спокойно сказал учитель.

– Да что вы мне говорите! – раздраженно вскинулся дедушка Гриша. – Как будто я не знаю этих людей! Они все трусы! Вот увидите: через полчаса их не будет в городе…

После обеда мы решили установить дежурство. Первым заступил я, через два часа – дедушка Гриша. Учитель тоже настоял на своем дежурстве, хотя старик возражал, объясняя это тем, что учитель плохо видит и вообще нездоров.

– Собственно говоря, все это не нужно! – раздраженно говорил дедушка Гриша. – Их уже в городе нет. Вот завтра утром увидите сами.

За время своего дежурства я изучил винтовку Мосина. Она оказалась удивительно простой, но выглядела убедительно и была очень тяжелой.

Отстояв свою смену, я тут же заснул. Две почти бессонные ночи сделали свое дело: я проспал четыре часа как одну минуту и проснулся, когда учитель заканчивал свою смену и снова подошла моя очередь. Меня не собирались будить, учитель с дедушкой Гришей пили чай и тихо переговаривались.

Старик сообщил, что за время моего сна решительно ничего не происходило, и предложил разбаррикадировать дверь. Учитель категорически высказался против, и я поддержал его. Старик не сдавался и заявил, что ему нужно на двор, а лазить в окно по этому поводу он не привык, да ему это как-то и неприлично в его возрасте. Но учитель проявил большую твердость. Пошел на кухню, разыскал старое ведро и сказал, что до завтрашнего утра самое разумное не выходить на улицу. Ведро, однако, дедушка Гриша отверг. Он гордо сказал, что в таком случае потерпит до завтра. Мы с учителем рассмеялись. Дедушка Гриша был удивительно похож на ребенка.

Я присел у окна. На улице стемнело, и сквозь много лет немытые стекла я не видел практически ничего. Я сказал, что, если мы приоткроем окно и будем слушать, это даст хоть какую-то информацию извне. Старик неохотно согласился, проворчав, что открыть это окно в сто раз легче, чем потом поставить раму на место.

Едва дедушка Гриша взялся за раму, как заверещал телефон. Я снял трубку. Старик наблюдал за мной с выражением недоуменного испуга.

– Вы готовы? – это был хриплый голос Николая Волчанова. Мне показалось, что он сильно пьян. – Готовы?.. – он выругался. Потом в трубке затрещало, послышалась возня, и я услышал голос Волчанова-старшего:

– Вот решил попрощаться! – неестественно весело произнес он. – Будем вас поджаривать! – он как будто тоже был навеселе, хотя после многих наших совместных застолий я вынес впечатление, что пьянеет Волчанов очень медленно и незаметно. – А вообще-то, если хотите… – он опять назвал меня по имени-отчеству и на «вы», – если хотите, еще можно устроить. Будете живы-здоровы. И все будет у вас прекрасно! – с пьяным восторгом выговорил он. – Если только мужчиной будете!

– Давай короче! – оборвал я. – Самую суть.

– Я предлагаю последний раз, чтобы ты перестал валять дурака! – я похолодел от ужаса, почувствовав, что он решился. – Времени осталось в обрез. К утру ваш сарай должен прогореть как следует, чтобы угли одни были на этом месте… Я уже кое с кем в области связался, приедут завтра с утра пораньше, протокол составят, косточки ваши прикопаем. А потом разбираться будем… Может, и прорвемся! Сейчас польем ваш сарай бензином и запалим. А ты… Ты можешь шкуру свою спасти! Если… Если выйдешь оттуда с винтовкой, а старика и Ушинского пристрелишь сам! Понял? Впрочем, стрельбы не надо, Коля тихо все устроит… С винтовкой выйдешь, двери-окна заколотим, и сам, понимаешь ты это, сам бензинчиком все польешь, сам спичкой чиркнешь! Потом сам напишешь в своем журнале о том, как жили учитель-шизофреник со старым пьяницей и баламутили всю округу, как ты пробовал с ними подружиться, а они все ходили по городу с плакатами и письма везде писали. И допились до того, что в доме сгорели пьяные… – Волчанов обдумал все в деталях. – Сам завтра по телефону начальству своему позвонишь, расскажешь, потом следователю областной прокуратуры дашь показания – и катись к чертовой бабушке! Да еще двадцать штук дадим тебе на бедность! – он замолчал. Я тоже молчал.

– Да брось ты героя из себя строить! Думаешь, я тебя не вижу? Вижу! Такое же ты дерьмо, как все, дури в тебе только по молодости много. В детстве родители баловали, вот и вырос такой спесивый! А жить-то все равно хочется… Ну, что молчишь? В штаны наделал от радости?

– Хорошо, я подумаю… – я почти не владел языком.

– Нет, хватит! Ты выйдешь сейчас! Пять минут на размышление. Через пять минут… – он сказал смешное слово, матерный синоним слову «конец».

– Хорошо, ждите! – сказал я. Я повернулся к дедушке Грише:

– Открывайте окно во двор! Скорее! Они собрались поджигать!

– Что поджигать? Мой дом поджигать? – вскрикнул старик. – Я им покажу! Где я жить буду?

– Не время сейчас… Надо выбираться отсюда! Здесь мы в западне!

– Никуда я не полезу! – топнул ногой дедушка Гриша и выхватил у меня винтовку. – Я им сейчас покажу поджигать! – он был в ярости.

Я бросился в комнату учителя, зажег спичку и осмотрел окно. Рама была вставлена по-зимнему. Я вернулся в горницу.

– Дедушка Гриша! Надо выставлять раму! Я не умею, а разбивать нельзя – услышат…

– Кто бы это вам позволил разбивать стекла в чужом доме!

– А, черт! – заорал я шепотом. – Сгорим ведь! Старик задумался. Мой страх наконец передался ему.

– Сейчас. Сейчас выставлю! – он отложил винтовку и прошаркал в комнату учителя.

– Вы уверены, что это серьезно? – спросил учитель, до сих пор молча наблюдавший за нами.

– Нужно выбраться из дома. Там будет видно! Вылезем, откроем огонь. Стрельба им ни к чему! Хотя…

Я не успел договорить. Под самыми окнами взревел дизель, раздался треск ломаемых досок, забор рухнул, и я увидел контуры бульдозера с включенными фарами, который, страшно завывая, подъехал вплотную к дому. Я подхватил винтовку и крикнул учителю!

– Скорее! Разбейте стекло и выбирайтесь вместе с дедушкой через окно!

Я поднял винтовку и выстрелил через окно в сторону бульдозера. Приклад больно толкнул меня в плечо, я едва устоял на ногах. Раздался грохот, посыпались разбитые стекла. Я бросился плашмя на пол. По окнам стреляли из пистолетов, и, судя по близким вспышкам, стрелявшие были совсем рядом. Пули с чавканьем вгрызались в бревенчатые стены дома. Когда стрельба прекратилась, я тихо позвал:

– Дедушка! Рихард Давидович! Вы живы?