Благодаря потопу «физическо-моральный порядок» получил измерение времени. Правда, время «до потопа» было абстрактным, лишенным таких черт, как конкретность и историчность. Но это было теоретически и мировоззренчески необходимым для наведения «моста» между вечным «физическо-моральным строем» (ladem) как совокупностью неизменных закономерностей, управляющих человеческим миром, и самим этим миром во всей его хаотичности и разнородности. Легко, конечно, заметить, что в гипотезе Коллонтая картина цивилизации, существовавшей до потопа, была просто проекцией его понимания «физическо-морального порядка» на иллюзорное время, предшествовавшее катастрофе. Следовательно, концепция потопа исполняет в мировоззрении Коллонтая функцию, аналогичную той, которую исполняли в просветительских концепциях обычные для них конструкции исходного состояния природы и «доброго дикаря».
Однако оригинальность концепции Коллонтая заключалась все же в другом. Так, о временах, наступивших после потопа, он пишет следующее: «От этой эпохи начинается теперь наша история; все, что предшествовало ей, погибло для нас навсегда. Потоп переделал не только поверхность Земли, но даже человека, дав ему полностью новый импульс в отношении морального и политического порядка. Мы являемся не тем, чем были люди перед этой ужасной катастрофой, а тем, чем должен был стать тот несчастный человек, спасшийся от потопа, от которого мы взяли первые правила моральной жизни. Крайний страх, нужда, весьма печальная картина будущего — все это дало повод для возникновения новых представлений, и образовалась мораль, заложившая принципы такой жизни, какую потом воспринял весь человеческий род» (18, 375).
Только теперь обнаруживаются более глубокие философские последствия концепции потопа. Благодаря ей оказывается оправданной история как фактически единственная человеческая действительность. Все цивилизации принадлежат к истории, ибо все они возникли на почве тотального разрушения мира, существовавшего до потопа. В философской антропологии потоп сыграл роль посредника между ошибками и злом эмпирической истории, и положением человека в неизменном порядке (ladzie) природы. Таким образом, Коллонтай стремится придать своей системе стройность и внутреннюю согласованность, не отбрасывая историю.
Следовательно, потоп положил начало истории и дифференциации культур во всемирной истории. Введя таким образом историю в свое видение мира, Коллонтай мог быть уверенным, что не отбрасывает предпосылок «физическо-морального порядка»; сам потоп — явление исключительное — был по сути дела событием закономерным и неизбежным.
Трудности натуралистической «теодицеи» Коллонтая толкнули его на путь введения в теорию «физическо-морального порядка» исторической проблематики. Исходя из этой точки зрения, Коллонтай и пришел к решениям, которые явились его оригинальным (по сравнению с физиократами) вкладом по целому ряду вопросов в концепцию человека. Это была интересная попытка включения истории в картину человеческого мира, из которой история обычно исключалась. Итак, каким образом осуществлял Коллонтай это соединение неисторического естественного порядка и истории? С его точки зрения, законы человеческой культуры не подвергаются изменениям и не создаются в историческом процессе; они даны в неизменном и внеисторическом порядке природы. Однако при всем этом история как наука не является собранием нравоучений или иллюстраций. Размышления о человеке, отвлекающиеся от истории, обречены на «ложные допущения, пустоту и разрозненные максимы», потому что законы, управляющие человеческим миром, должны быть «выведены из общей суммы человеческих действий» (33, 52).
Единственным путем, ведущим к достижению этой цели, являются конкретные исторические исследования, потому что в конечном счете «сумма человеческих действий», доступных исследованию, содержится полностью в той истории «ошибок и зла», которая наступила после потопа. Таким путем Коллонтай — сторонник неисторического закона природы — становится теоретиком и вдохновителем историзма. Разработанная Коллонтаем в этой области исследовательская программа стала исходным пунктом, от которого отталкивался в своей историографии Лелевель. Эта программа, реализованная частично в собственных сочинениях Коллонтая, постулировала историю народа в ее якобинском понимании как историю всего общества, во всестороннем богатстве проявлений материальной и духовной культуры. Естественным образом этому постулату сопутствовала исследовательская программа в области этнографии, которая обеспечила Коллонтаю имя предвестника этой современной области наук о человеке в польской гуманистике.
В отличие от Сташица Коллонтай не разработал какой-либо общей схемы философии истории. Это вполне понятно, поскольку он рассматривал историю не как происходящую во времени реализацию закона, но как драматические приключения людей, вызванные катастрофой потопа. Это исключительное событие имело, по его мнению, ту особенность, что как бы устранило все возможные альтернативы судеб человека, зачеркнув на длительное время наиболее «естественную» возможность — устройство человеческого общества согласно «физическо-моральному порядку». Конкретные историко-исследовательские интересы Коллонтая не случайно сосредоточились на зачатках общества, восстанавливающегося после потопа, и на новейшей истории. Исследование им древних времен преследовало цель открыть первичные источники неправильного устройства обществ («разделение интересов господствующих и подчиненных», теократия и т. д.), а исследование современности должно было показать перспективы и возможность исправления и возвращения к естественному устройству.
Итогом этого направления исторических исследований Коллонтая явились, с одной стороны, «Критический разбор основ истории начала человеческого рода», а с другой — работы, посвященные истории Польши и Европы в XVIII в. В этой второй области Коллонтаю не удалось реализовать полностью широкие исследовательские замыслы; он оставил лишь планы и фрагменты работ, а также обильную переписку. Но среди этих работ оказалось небольшое сочинение, являющееся бесценным источником и представляющее собой смелую попытку многосторонней зарисовки культуры и нравов в Польше в середине XVIII в. Эта работа — «Состояние просвещения в Польше в последние годы правления Августа III».
Несмотря на физиократические мотивы в творчестве Коллонтая, проблема включения и реализации принципа историзма в исследование человека представлялась ему неизбежностью, которую уже нельзя ни отрицать, ни обходить. Относящаяся к физиократизму философская антропология утверждала, что человек всегда и везде подчинен абсолютно идентичному закону. Однако рассуждения Коллонтая, ведущие свое начало от этого течения антропологии, выдвинули вопросы: почему так различны формы устройства человечества, почему почти ежедневно (что можно было наблюдать в Польше и во всей Европе на примерах драматических событий конца XVIII в.) происходят такие радикальные изменения? В формулировках Коллонтая это звучит так: «…почему одни народы выросли в такой мере, что достигли колоссального роста, в то время как другие остались карликами, хотя они начали расти одновременно?» (15, 427). Именно его «Критический разбор» был прежде всего попыткой ответа на этот вопрос.
В самой постановке названного вопроса и в попытке его решения Коллонтай отходит от точки зрения физиократов. Даже его идеал естественного общества оказался помещенным все-таки во времени (перед потопом), хотя это время и было лишено какой бы то ни было конкретности. Более того, исключительное стечение обстоятельств (стихийная катастрофа природы) способствовало тому, что в человеческий мир были введены временные измерения. Таким образом, оказались оправданными и история человечества, и история как наука.
Следовательно, «добавление» историзма в изложении неисторической доктрины «физическо-морального порядка» не было теоретической непоследовательностью Коллонтая. По сути дела это была попытка синтеза закона природы и принципа историзма в области философской антропологии, необходимость чего автор осознал на основе опыта и размышлений в последние два десятилетия своей жизни. Поэтому условием правильной интерпретации философии Коллонтая, по нашему мнению, является структурное соединение этих двух, по-видимому, полностью различных направлений его рефлексии. Воплощением одного из них является его «Физическо-моральный порядок», а другого — «Критический разбор». Этот вывод весьма важен, ибо большинство существующих работ о философии Коллонтая только в малой степени трактуют «Критический разбор» как отражение существенной точки зрения его автора; зачастую же это сочинение истолковывается как некий непонятный внешний придаток к содержанию его философии, изложенному в «Физическо-моральном порядке». Однако философские идеи «Критического разбора» находятся в существенной структурной связи с «Физическо-моральным порядком». Несомненно, эта связь носит некоторую печать парадокса; но также существенным было то, что коллонтаевское видение человека расположено как бы между полюсами естественного порядка и порядка истории. Только при таком взгляде на связь этих двух основных теоретических сочинений Коллонтая можно понять его философию в определенной структурной целостности.
