— Мы восхищаемся великими достижениями науки и искусства. Но если приглядеться к ним повнимательнее, окажется, что поражения могут быть гораздо интереснее.

Слова эти произнес Пэт Вейсс. Пиво у нас кончилось, и Карл Вандеркок вышел купить еще пару бутылок. Пэт, сгребя все жетоны, удобно откинулся на спинку стула, выпуская большие клубы дыма.

— Это значит, — предположил я, — что ты хочешь нам что-то рассказать. Хорошо, давай. Покер может подождать.

— Только не прерывайся на середине и не говори: «Это напомнило мне», и не начинай новой истории, которую снова прервешь для еще одной и так далее, — вставил Ганнибал Снайдер.

Пэт пронзил его взглядом.

— Слушай, ты, болван, последние три раза я не сделал ни одного отступления. Если ты думаешь, что можешь рассказывать лучше меня, пожалуйста. Вам что-нибудь говорит имя И. Роман Оливейра? — спросил он, не давая Ганнибалу возможности принять вызов. — В последнее время Карл много рассказывал нам о своем изобретении, которое, несомненно, сделает его знаменитым, если он доведет его до конца. А Карл обычно заканчивает то, что начал. Мой друг Оливейра тоже закончил начатое и должен был заслужить славу, но не заслужил. С научной точки зрения он добился колоссального успеха и, конечно, заслужил признание, но по причине вполне человеческой успех обернулся поражением. Именно потому он руководит сейчас скромной школой в Техасе. Он продолжает заниматься наукой и публикует статьи в профессиональных журналах, но имелись все основания предполагать, что он поднимется гораздо выше. Совсем недавно я получил от него письмо — он стал счастливым дедом. Эго напомнило мне, что мой дед...

— Эй! — громко запротестовал Ганнибал.

— Что? Ах, да! Прошу прощения. Больше не буду. С И. Романом Оливейрой, — продолжал он, — я познакомился еще будучи скромным студентом Медицинского центра, где он был профессором вирусологии. И. — это первая буква имени Хезус, которое пишется как Иисус и довольно обычно в Мексике. Но в Штатах все посмеивались над ним, поэтому он предпочитал пользоваться вторым именем — Роман. Вы, наверное, помните, что Великий Перелом — являющийся предметом этого рассказа — начался зимой 1971 года* [1] с той страшной эпидемии гриппа. Оливейра им заболел. Я пошел к нему за темой для реферата; он сидел, опершись на груду подушек. На нем была самая отвратительная, какую только можно вообразить, розово-зеленая пижама. Жена читала ему по-испански.

— Слушай, Пэт, — приветствовал он меня, — я знаю, что ты хороший студент, но провались ты и вся группа на самое дно ада. Говори, чего тебе надо, а потом иди и дай мне спокойно умереть.

Он дал мне тему, и я собрался уходить, когда пришел его врач — старик Фогерти, читавший лекции по болезням пазух. Он уже давно бросил практику, но поскольку боялся лишиться хорошего вирусолога, решил заняться случаем Оливейры сам.

— Останься ненадолго, сынок, — задержал он меня, когда я шел к выходу следом за миссис Оливейра, — и попробуй чуток практической медицины. Я всегда считал, что мы должны вести занятия, на которых будущий врач может научиться поведению у постели больного. Смотри, как я это делаю. Я улыбаюсь Оливейре, но не строю из себя такого весельчака, что пациент предпочтет смерть моему обществу. Вот одна из ошибок, которые совершают некоторые молодые врачи. Заметь, я обращаюсь с ним довольно смело, а не так, словно жду, что пациент разлетится на кусочки от малейшего дуновения ветра... — ну, и тому подобное. Самое интересное началось, когда он приложил стетоскоп к груди Оливейры,

— Ничего не слышу, — фыркнул Фогерти. — Точнее, слышу шорох волос о мембрану. Пожалуй, придется их сбрить. Кстати, разве такой буйный волосяной покров не редкость для мексиканца?

— Вы совершенно правы, — подтвердил больной. — Как большинство жителей моей прекрасной страны, я индейского происхождения, а индейцы вышли из монголоидной расы, волосы у которой довольно редки. Все это выросло у меня на прошлой неделе.

— Очень странно, — сказал Фогерти.

— Еще как, доктор, — вставил я. — Я сам болел гриппом месяц назад, и со мной была та же история. Я всегда стыдился своего безволосого торса, а тут вдруг выросли такие заросли, что можно заплетать косички на груди. Тогда я не обратил на это особого внимания...

Не помню уже, о чем говорилось дальше, потому что все трое заговорили одновременно, но когда мы успокоились, то пришли к выводу, что нужно провести детальные исследования, и я обещал Фогерти явиться завтра к нему на детальный осмотр.

Сказано — сделано, но он не углядел во мне ничего особенного, за исключением буйного оволосения. И разумеется, взял пробы всего, чего только можно, для анализа. Я перестал носить белье, потому что оно меня щекотало, а кроме того, волосы так грели, что оно стало не нужно даже посреди нью-йоркской зимы.

Через неделю Оливейра вернулся на занятия и сказал мне, что Фогерти тоже подцепил грипп. Оливейра наблюдал за его грудной клеткой и заметил, что старичок тоже начал с небывалой быстротой обрастать волосами.

Вскоре после этом моя девушка — не нынешняя моя половина, мы тогда еще не были знакомы, — превозмогая стыд, спросила, отчего и она становится все более волосатой. Я знал, что бедняжку это здорово угнетает, ведь ее шансы на хорошего мужа уменьшались по мере того, как она обрастала шерстью подобно медведице или самке гориллы. Я не мог дать ей никакого объяснения, но утешил — если это можно назвать утешением, — сказав, что множество людей страдает от того же.

Потом мы узнали, что Фогерти умер. Милый был старичок, и мы его жалели, но он прожил интересную жизнь, и нельзя сказать, что ушел он в юном возрасте.

Оливейра вызвал меня в свой кабинет.

— Пэт, — сказал он, — прошлой осенью ты искал работу, верно? Мне нужен ассистент. Поглядим, что такое с этими волосами. Тебя это интересует?

Интересовало.

Мы начали с просмотра клинических случаев. Все, кто недавно или сейчас болел гриппом, обросли буйной шерстью. А поскольку зима была суровой, похоже было, что рано или поздно заболеют все.

Именно тогда меня осенила великолепная мысль. Я разыскал все косметические фирмы, производящие депиляторы, и вложил в них все свои сбережения. Со временем я пожалел об этом, но мы еще дойдем до этого.

Роман Оливейра был одержим работой, и во время бесконечных сессий, которые он мне навязывал, у меня не раз возникало желание взять ноги в руки. Но поскольку моя девушка так смущалась своего оволосения, что не хотела никуда выходить, времени у меня стало побольше.

Мы без конца экспериментировали на морских свинках и крысах, но это ничего не давало. Оливейра достал несколько безволосых собак чихуахуа и опробовал на них разные мерзости, но безуспешно. Он даже выкопал откуда-то пару восточно-африканских песчаных крыс Heterocephalus — отвратительных лысых созданий, — но и это не помогло.

Наконец, делом занялись газеты. «Нью-Йорк таймс» поместила сначала небольшую заметку в середине номера. Спустя неделю она посвятила вопросу целую колонку на первой странице второй части, а потом сообщения начали появляться на первых страницах газет. Обычно было что-то вроде: «Доктор такой-то считает, что прокатившаяся по стране эпидемия hyperpilositis, или сверхволосатости (Красивое слово, верно? Жаль, что не помню фамилии врача, его придумавшего) вызвана тем, этим, пятым или десятым».

В феврале пришлось отменить наш ежегодный бал, поскольку почти никто из студентов не смог уговорить своих девушек прийти на него. По той же причине значительно снизилась посещаемость кинотеатров. Всегда можно было получить хорошее место, даже около восьми. Однажды я прочел в газете забавное сообщение, что прекращены съемки фильма «Тарзан и люди-осьминоги», поскольку актеры действовали в нем в плавках и оказалось, что они вынуждены каждые несколько дней стричься и брить все тело, чтобы их не путали с гориллами.