Но не успели мотоциклисты завести моторы, как к дому, где расположилась служба СС, подъехал «оппель-капитан» Гольдринга. Миллер увидел его в окно, поспешно уселся за стол и склонился над картой будущей операции. «Пусть видит, что я не трачу время попусту».

Он даже не сразу ответил, когда в дверь постучали. Только когда стук повторился, майор крикнул:

— Войдите! Увидя в дверях стройную фигуру Гольдринга, Миллер привстал.

— С счастливым возвращением, барон!

— Не совсем! — сухо бросил Гольдринг и протянул Миллеру какую-то бумажку.

— Что это? — растерянно спросил Миллер, хотя с первого взгляда понял в чём дело. Он не раз держал такие бумажки в руках и хорошо знал их содержание.

— Смерть предателям, изменникам французского народа… Так там, кажется, написано? — устало бросил Гольдринг и сел в кресло.

— Итак, Жюльен Левек…

— Убит двумя пулями в грудь за час до нашего приезда.

— Убийца пойман?

— Его никто не видел.

— Очевидно, за Левеком следили. Миллер вытер холодный пот, который, как роса, покрыл его лоб.

— Да, он, кажется, и в письме вспоминал, что местное население относится к нему не очень приветливо, намекал на какие-то подозрения, — небрежно бросил Генрих. — Возможно, за каждым его шагом следили.

— Но тогда может провалиться все дело! Те, кто догадался о доносе, могли предупредить и маки, — простонал побледневший Миллер.

— Я на вашем месте не терял бы ни единой минуты, посоветовал Гольдринг.

— Вы правы, вы правы! — засуетился Миллер и побежал к двери, вызывая адъютанта.

— Тревога! Немедленно тревога!

Через пять минут команда СС промчалась на грузовых машинах по главной улице Сен-Реми по направлению Понтемафре.

…А утром Миллер вернулся. Вид у него был жалкий. Единственные трофеи проведённой операции — трупы выкопанных офицеров — лежали на передней машине. Левек писал правду: убитых офицеров нашли под одиноким дубом. Место, где их закопали, было хорошо замаскировано. Что же касается двух маки, упомянутых в письме Левека, причастных к убийству немецких офицеров, то их задержать не удалось. Никого из них в селе не оказалось. Бесследно исчезли не только они, но и их семьи, даже ближайшие родственники.

Когда Лютц сообщил Гольдрингу о неудаче Миллера, Генрих сочувственно вздохнул. Но сразу же лицо его прояснилось:

— Ну, теперь я могу ехать в отпуск!

— Нет, генерал просит вас подождать день — два, разочаровал его Лютц.

— По какой причине, не знаете?

— Нет, возможно, он сам вам скажет, — уклонился от прямого ответа Лютц. Однако Эверс ничего не говорил. А Генрих не спрашивал.

Прошло уже два дня после неудачной операции Миллера, а вопрос с отпуском оставался открытым. На третий день перед обедом Генрих решил немного прокатиться на машине. На сегодня поручений не было, но он всё же предупредил о своём намерении Лютца.

— Что ж, поезжайте, — согласился адъютант. — Только не опаздывайте к обеду. Генерал специально предупредил меня, чтобы вы пришли в казино своевременно.

— Тогда придётся отложить поездку. Может быть, у генерала будут какие-либо поручения до обеда. Вы не знаете, в чём дело? Лютц пожал плечами.

— Послушайте, гауптман, вам не кажется, что последние дни вы ведёте себя не по-товарищески?

— В чём же вы усматриваете моё нетоварищеское к вам отношение?

— А в том, что вы всё время уклоняетесь от прямых ответов. Вы знаете, почему Эверс задержал мой отъезд. И не говорите. Наверняка знаете, зачем мне нужно обязательно быть в казино, и молчите, и потом эта загадочная улыбка… Вместо ответа пожимаете плечами.

— Милый барон! Я за приятные сюрпризы! Поверьте мне, если бы речь шла о чём-то неприятном, я бы непременно предупредил вас.

— Ну, если так, беру свои слова обратно.

О приятном сюрпризе, на который намекал Лютц, Генрих узнал перед самым обедом, когда собрались все офицеры. Поздоровавшись с присутствующими, генерал торжественно объявил, что высшее командование наградило лейтенанта фон Гольдринга «Железным крестом» второй степени и присвоило ему звание обер-лейтенанта.

Все бросились поздравлять. Генриху пришлось пожать множество рук, выслушать немало прозрачных намёков на то, что два таких значительных события неплохо бы отметить в товарищеском кругу.

С разрешения генерала Генрих послал за вином, и обед превратился в грандиозную попойку. Такой пьянки молодой обер-лейтенант не видел на протяжении всей своей жизни: пили все, старые и молодые. Скоро офицеры забыли не только о субординации, но даже о присутствии самого генерала. Генриху во второй, третий и четвёртый раз пришлось посылать за вином и коньяком. Часть офицеров уже свалилась. Не очень крепко держался на ногах и Эверс. Но он ещё настолько владел собой, что понял — надо уходить, чтобы не потерять престиж.

Когда Эверс с начальником штаба и несколькими старшими офицерами ушёл, пьянка превратилась в настоящую оргию. Только Генрих и частично Лютц были ещё в форме.

Диким рёвом офицеры встретили появление лейтенанта Кронберга, который после того, как ушло высшее начальство, тоже куда-то таинственно исчез.

— Гершафтен, гершафтен[2]! — воскликнул Кронберг, вскочив на стол. — Уважаемого обер-лейтенанта барона фон Гольдринга пришли приветствовать дамы.

— Спустите шторы на окнах! — крикнул кто-то.

Наименее пьяные бросились к окнам, а большинство тех, кто ещё держался на ногах, ринулись встречать так называемых «дам», входивших в комнату с застывшими улыбками и испуганными глазами. Отвратительные, жалкие и смешные одновременно в пышных, открытых платьях, цинично подчёркивавших все их прелести…

Генрих вздрогнул от отвращения, жалости, негодования и отошёл подальше, в глубь комнаты. К нему подошёл Лютц.

— Пиршество богов, — кивнул он в сторону офицеров, которые тянули дам, — и с брезгливой усмешкой добавил:

— Не кажется ли вам, барон, что нет ничего более отвратительного, чем человек, давший волю животным инстинктам, потерявший контроль над собой?

— Вы потому и пили так мало?

— Я не люблю пить в большой компании, да и вы, я видел, только пригубливали.

— У меня сильно разболелась голова.

— У меня тоже.

— Так, может, незаметно исчезнем? — предложил Генрих.

— Охотно, — согласился Лютц.

Найдя хозяина казино, Гольдринг попросил его прислать счёт за все выпитое и вместе с Лютцем вышел чёрным ходом.

В это утро Моника ходила раздражённая и сердитая. На вопрос матери — что с ней? — девушка не ответила. Не очень приветливо вела она себя и с несколькими постоянными посетителями-французами, которые зашли к мадам Тарваль выпить стакан — другой старого вина по случаю местного религиозного праздника. Французы избегали заходить в ресторан вечером, когда здесь бывали немецкие офицеры, и приходили лишь днём или утром.

Но сегодня им не повезло, хотя время было раннее. Не успели они выпить по стакану вина, как перед гостиницей остановилась грузовая машина и шесть немецких солдат с черепами на погонах вошли в ресторан. Увидев непрошенных гостей, да ещё эсэсовцев, французы прервали оживлённую беседу. Каждый вполголоса разговаривал лишь со своим ближайшим соседом и старался не глядеть в ту сторону, где расселись немецкие солдаты.

Эсэсовцы по дороге, вероятно, уже не раз приложились к рюмке и вели себя чересчур свободно. Бросали обидные реплики по адресу других присутствующих, приставали к мадам Тарваль с непристойными остротами и без закуски пили виноградную водку, так называемый «грап». Через каких-нибудь полчаса солдаты окончательно опьянели.

— Эй! Ещё бутылку грапа! — крикнул здоровенный рыжий солдат и стукнул кулаком по столу.

— Подай им бутылку и немедленно поднимись к себе в комнату, чтобы они тебя не видели, — приказала дочери мадам Тарваль, занятая приготовлением салата.

Моника поставила на стол заказанную бутылку и уже повернулась, чтобы уйти, как тот же самый рыжий эсэсовец схватил её за руки и насильно усадил к себе на колени.