Следующий год был наш год. Я бы отдал все пальцы на правой руке, чтобы его вернуть. Конечно, еще был Вьетнам, и хиппи разгуливали по улице в чем мать родила, и черномазые шумели о своих правах, но нас все это не касалось. Мы жили на тихой улице с симпатичными соседями. Да, счастливое было времечко. Я раз спросил Риту, нет ли у нее страха. Бог любит троицу и все такое. а она мне: «Это не про нас». Понимаете, она считала, что Господь отметил нашего Энди, что он очертил вокруг него священный круг.

Лицо Биллингса, обращенное кверху, исказила страдальческая гримаса.

— Ну, а потом все как-то стало разваливаться. В самом доме что-то изменилось. Я начал оставлять сапоги в холле, чтобы лишний раз не заглядывать в чулан. «Вдруг оно там?» — говорил я себе. — Притаился и ждет, когда я открою дверь». Мне уже мерещилось: шлеп-шлеп… весь зеленый, в водорослях, и с них вода капает.

Рита забеспокоилась, не много ли я взваливаю на себя работы, и тут я ей выдал, как в былые времена. Каждое утро у меня сжималось сердце оттого, что они остаются одни в доме, но сам при этом, учтите, не хотел на лишнюю минуту задержаться. Я начал думать, что оно потеряло нас из виду, когда мы переехали. Оно нас повсюду искало, вынюхивало наши следы. И наконец нашло. Теперь оно подстерегает Энди… и меня тоже. Понимаете, если постоянно о чем-то таком думать, это превращается в реальность. Реальность, способную убивать детей и… и…

— Вы боитесь договаривать, мистер Биллингс?

Он не отвечал. Часы отсчитали минуту, две…

— Энди умер в феврале, — резко нарушил он молчание. — Риты дома не было. Ей позвонил отец и сказал, что ее мать находится в критическом состоянии. Рита уехала в тот же вечер. Критическое состояние продлилось ни много ни мало два месяца. Днем, когда меня не было дома, за Энди присматривала женщина, добрая душа. А ночью я уже сам.

Биллингс облизнул губы.

— Малыша я укладывал в нашей спальне. Забавно. Ему было два года, и Рита меня как-то спросила, не хочу ли я перенести его кровать в другую спальню. Вычитала у Спока или у кого-то из этой компании, что детям вредно спать в одной комнате с родителями. Из-за секса и всякого такого. Не знаю, лично мы этим занимались, когда он засыпал. И вообще, честно вам скажу, не хотелось мне убирать его от нас. Страшно было… после Денни и Шерли.

— Но вы его убрали? — полуутвердительно спросил Хпрпер.

— Да, — Биллингс выдавил из себя виноватую жалкую улыбку. — Убрал.

И снова мучительное молчание.

— Я был вынужден! — взорвался он. — Вы слышите меня, вынужден! Когда Рита уехала, оно… оно осмелело. Начало… Нет, вы мне не поверите. Однажды ночью все двери в доме вдруг открылись настеж. В другой раз, утром, я обнаружил цепочку грязных следов на полу, между чуланом и входной дверью. Паркет выпачкан илом, зеркала разбиты… и эти звуки… звуки…

Он запустил пятерню в свою поредевшую шевелюру.

— Под утро проснешься — как будто только часы тикают, а вслушаешься — крадется! Но не бесшумно, а так, чтобы его слышали! Точно лапами — легко так по дереву. А ты лежишь… и с открытыми глазами-то страшно — еще, не дай Бог, увидишь, и закрывать боязно — сейчас как ударит тебя хохотом и гнилью… и за шею тебя скользкими своими щупальцами…

Биллингс, белый как полотно, пытался совладать с дрожью.

— Я вынужден был убрать малыша от нас. Я знал, что оно окажется тут как тут, ведь Энди слабейший. Так все и вышло. Среди ночи он закричал, и когда я, собрав все свое мужество, перешагнул порог его спальни, Энди, стоя в кровати, повторял: «Бука… Бука… хочу к папе…»

Голос Биллингса сорвался на детский фальцет. Он весь словно съежился на кушетке.

— Но я не мог его забрать в нашу спальню. Не мог, поймите вы это… А через час крик повторился, но уже какой-то сдавленный. Я сразу кинулся на этот крик, уже ни о чем не думая. Когда я ворвался в спальню, ОНО трясло моего мальчика, словно терьер какую-нибудь тряпку… трясло, пока у Энди не хрустнули шейные позвонки…

— А вы?

— А я бросился бежать, — бесцветным неживым голосом отвечал Биллингс. — Прямиком в ночное кафе. Вот что значит — душа в пятки ушла. Шесть чашек кофе, одну за другой. А затем уж отправился домой. Светало. Первым делом я вызвал полицию. Когда мы вошли в спальню, мальчик лежал на полу, в ушке запеклась капля крови. Дверь в чулан была приоткрыта на ладонь.

Он умолк. Доктор Харпер взглянул на циферблат, прошло пятьдесят минут.

— Запишитесь на прием у сестры, — сказал доктор. — Вам придется походить ко мне. Вторник и четверг вас устраивают?

— Я пришел рассказать историю, больше ничего. Думал облегчить душу. Знаете, полиции я тогда соврал. Он у нас, говорю, уже выпадал из кроватки… и они это проглотили. А что им, интересно, оставалось? Картина обычная. Сколько таких несчастных случаев. А вот Рита догадалась. Уж не знаю как… но она… догадалась…

Он прикрыл глаза ладонью и заплакал.

— Мистер Биллингс, нам предстоит долгий разговор, — сказал доктор Харпер после небольшой паузы — Надеюсь, я помогу вам освободиться, хотя бы частично, от чувства вины, которое гнетет вас. Но для этого вы сами должны хотеть освободиться.

— А вы думаете, я не хочу? — Билингс убрал ладонь. В красных слезящихся глазах стояла мольба.

— Пока я в этом не уверен, — осторожно сказал Харпер. — Итак, вторник и четверг?

После некоторого молчания Биллингс недовольно проворчал:

— Психиатры чертовы. Ладно, будь по вашему.

— Тогда запишитесь у приемной сестры, мистер Биллингс. Желаю вам удачного дня.

Биллингс хмыкнул и вышел из кабинета, даже не оглянувшись.

Сестры за столом не оказалось. Аккуратная табличка извещала: ВЕРНУСЬ ЧЕРЕЗ МИНУТУ.

Биллингс снова заглянул в кабинет.

— Доктор, если приемная сестра…

Никого.

Только дверь в чулан приоткрыта на ладонь.

— Чудненько, — донесся оттуда приглушенный голос. Можно было подумать, что у говорившего рот набит водорослями. — Чудненько.

Биллингс прилип к полу, чувствуя, как между ног расползается теплое влажное пятно.

Дверь чулана открылась.

— Чудненько, — повторил Бука, вылезая на свет.

В зеленоватых пальцах утопленника он держал маску доктора Харпера.