И они ответили мне восхищением. Они взвыли от восхищения! Они — голодные, больные холерой, выброшенные из жизни, не имеющие ни дома, ни поля, похоронившие детей, — поднялись над всеми своими несчастьями и высказали восхищение! В этом они выше султана Махмуда, тебя и меня, то есть власти, разума и святости. Они — на пороге божественной Любви, на пороге прямого видения Истины, непосредственного ПЕРЕЖИВАНИЯ ее, а не познания. Разум говорит: я вижу огонь и знаю, что это такое. Любовь же говорит: я ринулась в огонь, я сгорела в нем и потому знаю, что это такое.
У одной царицы утонул в озере сын. Она приказала народу взять по горсти земли и кинуть в озеро, чтобы убить его. Кинули… А озеро сверкает, как и прежде. Не замутилось даже. Еще раз народ обернулся и кинул по горсти. Еще. Еще… Озеро по-прежнему сверкает своей вечной красотой. Это усилия разума. Это — ты. Не знала царица хадиса пророка Мухаммада: «Не вместят меня ни моя земля, ни мои небеса, но вместит… сердце слуги моего покорного». То озеро было в ее сердце. Не огнем, то есть разумом, она могла побороть его, — ибо что сделает огонь воде? — а Любовью. Ее слезы уничтожили бы озеро, растворили бы его в себе, и она слилась бы с ним и со всем миром, и приобрела бы покой.
Когда они расстались, Абу Саид поцеловал Ибн Сину в плечо.
— Ты уходишь в сомнении. В другое плечо задолго до меня тебя поцеловал твой Первый Учитель — Аристотель, и из его поцелуя поднялась змея Разума, и она есть твой мозг. Ты слишком влюблен в греков, в их логику. Но не забывай и Восток, всегда поклоняющийся наитию. От моего поцелуя пусть поднимется Дракон Любви, тайну которой я, как мог, приоткрыл тебе…
Абу Саид долго провожал Ибн Сину, шел и ним по дороге.
— Еще я должен тебе сказать. Дервиш, когда сидит, не скрещивает ноги и ни к чему не прислоняется. Садится там, где положат его коврик, а ты коврик передвинул. Разувается дервиш с левой ног и, обувается с правой.
Ты и здесь сделал ошибку. Если будешь сидеть с кем-нибудь у костра, не забудь положить свою одежду на угля, так они чистят ее от вшей. И еще запомни, дервиши по одному не ходят. Доброго тебе пути.
«В метафизике выяснено, — шел и думал об Абу Саиде Ибн С ива, — что первичная материя этого мира подчиняется душе и разуму, что образы, которые появляются в душе, служат причинами существования этих образов в этом мире. Необходимо, чтобы первичная материя мира подчинялась душе человека, состоящей из этой субстанции. Но душа человека…» — Ибн Сина остановился и закрыл руками лицо, — вот она — Змея Разума…
О чуде с пиалой, о котором стал размышлять Ибн Сина и остановился, народ сказал просто: «Пиала удерживалась в воздухе… твоей волей». Ибн Сина вспомнил, как долго он объяснял в Гургандже своим ученикам понятие бесконечности Вселенной. Семь дней объяснял. Чем больше вводил их в это понятие, тем больше ученики испытывали страх перед бесконечностью, и долго длились бы эти мучения, пока сторож, неграмотный старик, не заорал на учеников:
— Ну, хвост! Представьте, у Вселенной есть хвост, который она никогда не видит!.. Как не может увидеть его змея, если заползет в комнату, а хвост оставит на улице!
— А… — заулыбались ученики и облегченно вздохнув. — Это понятно.
Ибн Сина поднялся с обочины дороги, посмотрел на движущиеся толпы народа, гонимые голодом и холерой, вошел в самую гущу и продолжил путь на запад, на заход сеянца, в округ Саманкан, неся с собой три жемчужины которые подарил ему Абу Саид:
1) музыка и искусство должны время от времени, как вода, заливать огонь разума, чтобы не быть испепеленным им;
2) истина — не то, что познается, а то, что переживается;
3) любовь — тоже одно из проявлений бога, то есть Вечности.
Но самое великое, что познал 32-летний Ибн Сина, двигаясь по дорогам от Нисы до Саманкана, — это народ. Не ненависть, а Любовь противопоставляет он тому, что сильнее его. Разве не разбились 20 тысяч вооруженных каррамитов Абу Бакра, 30 тысяч воинов главного судьи Нишапура 100 тысяч газиев. Махмуда о любовь, с какой Абу Саид сказал Абу Бакру о готовящейся над ним и его народом расправе? Абу Саид знал: для того, чтобы мир жил, нужны и Ибн Сина, и Махмуд. Когда сущности их совпадут, мир окончится.
90-летний Баба Кухи не выдержал славы Абу Саида и ушел жить в пещеру. «Сколько раз я простаивал из молитве, — плакал он, — забывая весь мир! Сколько шейхов в Идея! Скольким из них служил! В чем же Причина, что все открылось Абу Саиду, а не мне?» Умирая, он написал на стене пещеры:
В пещеру через 300 лет придет излить такие же слезы поражения и молодой, непризнанный в своем кругу ширазский поэт Хафиз, которого Гете впоследствии назовет своим вдохновителем, а народ — великим народным поэтом.
«Что такое народ? — думает Ибн Сина. — Народ — это вечная материя. Аристотель, Фараби, Абу Саид, Беруни, я… все мы — временное ее порождение. Народ — земля, мы — трава. Вот что Знает Абу Саид».
Через 900 лет после смерти Ибн Сины другой изысканнейший ум, также выросший в аристократической среде, такая же утонченная душа — Акутагава Рюноскэ, поразит мир (перед тем, как покончить с собой в 32 года) такими словами: «Шекспир, Гете, Тикамацу… — когда-нибудь погибнут. Но породившее их лоно — народ — не погибнет никогда…»
Посмотрите на лицо Акутагавы[105]. Ибн Сине, когда он, аристократ духа, впервые встретился с народом, было столько же лет. Можно сказать, это смотрит На Нас Ибн Сина того периода, ибо все мы, в общем-то, в какую бы эпоху ни жили, в какие бы костюмы ни одевались, проживаем одну и ту же жизнь, ищем одну и ту же истину, смеемся, плачем я погибаем от одних и тех же причин.
Народ, стронутый с места голодом и холерой, вместе и которым двигался по дорогам и Ибн Сина, — тоже потерявший все, спас его в те трагические дни.
напишет в XIV веке Хафиз. А за 300 лет до него Ибн Сина, сидя у придорожного костра, принимая из рук умирающего от голода крестьянина кусок хлеба, поделенный поровну, скажет:
Два эмира долго сидели над этими стихами в одиночестве, отослав всех своих слуг: султан Махмуд в XI веке и эмир Алим-хан — в XX.
