Адекватная реконструкция философии истории Коллингвуда невозможна без четкого расчленения двух только что намеченных аспектов, чего, повторяем, не сделал, вернее не успел сделать, сам автор. Но все же и в существующей редакции «Эпилегомен» это различие слегка намечено: так, третий параграф «Историческая достоверность» посвящен главным образом логике исторического метода, а следующие два — познаваемости исторических явлений. Завершают раздел, а вместе с ним и книгу в целом два параграфа, в которых исторический процесс рассматривается преимущественно с онтологической стороны, т. е. как духовная реальность человеческой свободы.
Правда, граница между историческим мышлением (гносеологический аспект) и историческим событием как манифестацией свободы (онтологический аспект) порой совсем неуловима, но это общее свойство гегельянской рефлексии, для которой практическое действие — всего лишь модификация мышления.
Теперь посмотрим, как выглядит методология истории в понимании Коллингвуда. Он опять-таки подходит к своему предмету исторически: история не всегда была наукой и долго не получала признания как наука. Очень и очень долго длилась фаза «компилятивной историографии», которая явно не отвечала критерию научного знания, а между тем именно она и представляла историографию от Геродота и до конца прошлого столетия. Компиляция как метод исторического исследования означает сводку готового знания, которое нужно только найти в «источниках» порывшись в них со всевозможной тщательностью, и, «пыль веков от хартий отряхнув», обнародовать в своем ученом труде.
Однако недаром с незапамятных времен ученость эрудита безошибочно отличали от подлинно научного знания, как сохранение унаследованных сведений, освященных авторитетом традиции, от приращения достоверного знания, основанного не на доверии к «свидетелям», а на проверке логикой и твердо установленными фактами. В сравнении с эрудицией, таким образом, настоящее знание отличается, во-первых, тем, что оно выработано самостоятельным усилием разума исследователя, а не получено в готовом виде от прошлого; во-вторых, оно обосновано теоретически, а не ссылкой на авторитеты; в-третьих, оно логически связано с остальной совокупностью научных положений, тогда как в исторической компиляции связь тематическая и хронологическая.
Отсюда и пренебрежительное отношение ученых, воспитанных в строгих правилах физико-математического естествознания, к историческим изысканиям, в которых видели лишь область общей литературы, в лучшем случае обладающей достоинствами художественной прозы, способной возбуждать патриотические чувства. При таком понимании ценность истории лежит в сущности за пределами ее самой и заключается в тех целях, которые с ее помощью могут быть достигнуты, будь то воспитание гражданина или, наоборот, истинного христианина, для которого сами исторические факты — лишь символ надвременных свершений или кладезь поучительных примеров для государственного мужа.
Позднее, начиная с XVII в., когда возникла идея «социальной физики», спустя два столетия оформившаяся в позитивистскую социологию, на историю стали смотреть как на кладовую фактов для социологического обобщения. И даже в этом случае статус самостоятельной науки за историей не признавали.
А между тем вопреки веками складывавшемуся предубеждению в самой истории происходили важные изменения, которым суждено было в конечном счете превратить невзрачное занятие «копииста» и архивариуса в настоящую деятельность научного мышления. И первой ласточкой грядущего переворота было рождение «критической истории», относящееся все к тому же XVII в., когда закладывались основы нового миропонимания, сменившего религиозную идеологию средневековья. Строгие методы исторического критицизма были выработаны, правда, много позже, к началу XIX столетия, в трудах Б. Нибура по древней истории римлян и Л. Ранке в курсе истории романских и германских народов.
Метод «критической историографии» существенно иной по сравнению с компилятивной. Историк не пассивно воспроизводит содержание исторического источника, а старается с помощью соответствующей техники установить достоверность имеющихся у него сообщений. В конечном счете он сам решает, принять или отвергнуть сообщение источника, он, стало быть, несет критерий истины в себе самом.
Так субъекту исторического познания возвращается необходимая ему самодеятельность, без которой вообще невозможно познание в какой бы то ни было сфере. Научное знание не дар небес, а результат собственных интеллектуальных усилий субъекта, который всегда сам решает, «что есть истина» в том или ином случае. Если же он передоверяет это решение кому-либо другому, отдельному индивидууму или целой корпорации, он моментально перестает быть ученым, часто сам того не замечая и с комической важностью претендуя на роль человека знания, тогда как он всего лишь хранитель догмы, «сказитель», но никак не ученый.
И тут мы в нашем свободном пересказе подошли к решающему пункту методологической доктрины Коллингвуда, где в наибольшей степени сказывается своеобразие его взглядов, которое, как ни парадоксально, менее всего подчеркивается в комментаторской литературе. Это его концепция «научной истории» как завершающей фазы эволюции историографии. И здесь самое главное — недвусмысленное и многократно повторенное автором признание научного характера истории. История есть наука, вернее сказать, она сравнительно недавно стала настоящей наукой, и случилось это «за последние пятьдесят лет» (писано в 30-х годах), т. е. в 80—90-е годы прошлого столетия. До того времени она еще не сформировалась в науку, и даже «критическая история», по мнению Коллингвуда, была лишь последней фазой компилятивной, так как она не изменила рабской приверженности историка к источнику и только предоставила ему свободу решения принять или отвергнуть данное сообщение.
Решающую роль в эмансипации историка от гнета внешнего авторитета писаной традиции сыграла археология. Именно ее Коллингвуд именует «методологической лабораторией» исторического мышления. Дело не только в массе новой исторической информации, которой мы обязаны археологическим раскопкам и которая позволила устранить ошибки рационалистического гиперкритицизма, возвратив значение исторического источника Библии и эпическим сказаниям древних народов вообще. Гораздо важнее то, что археологические изыскания позволяют моделировать процесс познания в исторической науке без затемняющих деталей, привносимых письменностью.
Здесь уж никак не скажешь, что историк просто заново рассказывает, повторяет содержание древних текстов. Ведь археолог по характеру своей деятельности очень напоминает естествоиспытателя: перед ним не пыльные архивы, которые нужно перетряхнуть, чтобы найти золотые крупицы готового знания о прошлом, он имеет дело с вещественной реальностью, немой хранительницей тайн, такой же, как и природа. Как и естествоиспытатель, он еще должен заставить эту реальность заговорить, т. е. распознать в ней следы социокультурной деятельности (здесь, разумеется, аналогия с естествознанием перестает работать).
Таким образом, как это ни может показаться странным для приверженца критической философии истории, Коллингвуд подчеркивает общность логико-методологической процедуры в естествознании и исторической науке.
Поскольку история является наукой, ее методология совпадает с методологией естествознания. Правила научного метода, сформулированные Бэконом и Декартом, в равной мере относятся и к естествознанию, и к истории. На эту тему Коллингвуд высказывался неоднократно и совершенно недвусмысленно. Логическая природа метода в обоих случаях одинакова. «Весь современный научный мир основан на предпосылке, что природа одна и что наука едина»[186].
Научное мышление не находится по отношению к своему объекту в состоянии пассивной рецептивности, оно само, как говорил Бэкон, призывает природу к ответу, выпытывает у нее тайну (отсюда и само название: естествоиспытатель). То же самое относится и к исследованию истории. Историк только в той мере заслуживает звания ученого, в какой стремится мыслить систематически, добиваясь ответа на им самим поставленный вопрос и не довольствуясь тем, что уже содержится в документах.
