– Признаюсь, Лебедев, это меня тревожит. Стало быть, кто-нибудь нашел на полу?
– Или из кармана похитил! Две альтернативы-с.
– Меня это очень тревожит, потому что кто именно… Вот вопрос!
– Без всякого сомнения, в этом главный вопрос; вы удивительно точно находите слова и мысли и определяете положения, сиятельнейший князь.
– Ах, Лукьян Тимофеич, оставьте насмешки, тут…
– Насмешки! – вскричал Лебедев, всплеснув руками.
– Ну-ну-ну, хорошо, я ведь не сержусь; тут совсем другое… Я за людей боюсь. Кого вы подозреваете?
– Вопрос труднейший и… сложнейший! Служанку подозревать не могу: она в своей кухне сидела. Детей родных тоже…
– Еще бы.
– Стало быть, кто-нибудь из гостей-с.
– Но возможно ли это?
– Совершенно и в высшей степени невозможно, но непременно так должно быть. Согласен, однако же, допустить, и даже убежден, что если была покража, то совершилась не вечером, когда все были в сборе, а уже ночью или даже под утро кем-нибудь из заночевавших.
– Ах, боже мой!
– Бурдовского и Николая Ардалионовича я, естественно, исключаю; они и не входили ко мне-с.
– Еще бы, да если бы даже и входили! Кто у вас ночевал?
– Считая со мной, ночевало нас четверо, в двух смежных комнатах: я, генерал, Келлер и господин Фердыщенко. Один, стало быть, из нас четверых-с!
– Из трех то есть; но кто же?
– Я причел и себя для справедливости и для порядку; но согласитесь, князь, что я обокрасть себя сам не мог, хотя подобные случаи и бывали на свете…
– Ах, Лебедев, как это скучно! – нетерпеливо вскричал князь. – К делу, чего вы тянете!..
– Остаются, стало быть, трое-с, и во-первых, господин Келлер, человек непостоянный, человек пьяный и в некоторых случаях либерал, то есть насчет кармана-с; в остальном же с наклонностями, так сказать, более древнерыцарскими, чем либеральными. Он заночевал сначала здесь, в комнате больного, и уже ночью лишь перебрался к нам, под предлогом, что на голом полу жестко спать.
– Вы подозреваете его?
– Подозревал-с. Когда я в восьмом часу утра вскочил как полоумный и хватил себя по лбу рукой, то тотчас же разбудил генерала, спавшего сном невинности. Приняв в соображение странное исчезновение Фердыщенка, что уже одно возбудило в нас подозрение, оба мы тотчас же решились обыскать Келлера, лежавшего как… как… почти подобно гвоздю-с. Обыскали совершенно: в карманах ни одного сантима, и даже ни одного кармана не дырявого не нашлось. Носовой платок синий, клетчатый, бумажный, в состоянии неприличном-с. Далее любовная записка одна, от какой-то горничной, с требованием денег и угрозами, и клочки известного вам фельетона-с. Генерал решил, что невинен. Для полнейших сведений мы его самого разбудили, насилу дотолкались; едва понял, в чем дело, разинул рот, вид пьяный, выражение лица нелепое и невинное, даже глупое, – не он-с!
– Ну, как я рад! – радостно вздохнул князь. – Я таки за него боялся!
– Боялись? Стало быть, уже имели основания к тому? – прищурился Лебедев.
– О нет, я так, – осекся князь, – я ужасно глупо сказал, что боялся. Сделайте одолжение, Лебедев, не передавайте никому…
– Князь, князь! Слова ваши в моем сердце… в глубине моего сердца! Там могила-с!.. – восторженно проговорил Лебедев, прижимая шляпу к сердцу.
– Хорошо, хорошо… Стало быть, Фердыщенко? То есть, я хочу сказать, вы подозреваете Фердыщенка?
– Кого же более? – тихо произнес Лебедев, пристально смотря на князя.
– Ну да, разумеется… кого же более… то есть, опять-таки, какие же улики?
– Улики есть-с. Во-первых, исчезновение в семь часов или даже в седьмом часу утра.
– Знаю, мне Коля говорил, что он заходил к нему и сказал, что идет доночевывать к… забыл к кому, к своему приятелю.
– Вилкину-с. Так, стало быть, Николай Ардалионович говорил уже вам?
– Он ничего не говорил о покраже.
– Он и не знает, ибо я пока держу дело в секрете. Итак, идет к Вилкину; казалось бы, что мудреного, что пьяный человек идет к такому же, как и он сам, пьяному человеку, хотя бы даже и чем свет и безо всякого повода-с? Но вот здесь-то и след открывается: уходя, он оставляет адрес… Теперь следите, князь, вопрос: зачем он оставил адрес? Зачем он заходит нарочно к Николаю Ардалионовичу, делая крюк-с, и передает ему, что «иду, дескать, доночевывать к Вилкину». И кто станет интересоваться тем, что он уходит, и даже именно к Вилкину? К чему возвещать? Нет, тут тонкость-с, воровская тонкость! Это значит: «Вот, дескать, нарочно не утаиваю следов моих, какой же я вор после этого? Разве бы вор возвестил, куда он уходит?» Излишняя заботливость отвести подозрения и, так сказать, стереть свои следы на песке… Поняли вы меня, многоуважаемый князь?
– Понял, очень хорошо понял, но ведь этого мало?
– Вторая улика-с: след оказывается ложный, а данный адрес неточный. Час спустя, то есть в восемь часов, я уже стучался к Вилкину; он тут в Пятой улице-с, и даже знаком-с. Никакого не оказалось Фердыщенка. Хоть и добился от служанки, совершенно глухой-с, что назад тому час действительно кто-то стучался и даже довольно сильно, так что и колокольчик сорвал. Но служанка не отворила, не желая будить господина Вилкина, а может быть, и сама не желая подняться. Это бывает-с.
– И тут все ваши улики? Этого мало.
– Князь, но кого же подозревать-с, рассудите? – умилительно заключил Лебедев, и что-то лукавое проглянуло в его усмешке.
– Осмотрели бы вы еще раз комнаты и в ящиках! – озабоченно произнес князь после некоторой задумчивости.
– Осматривал-с! – еще умилительнее вздохнул Лебедев.
– Гм!.. и зачем, зачем вам было переменять этот сюртук! – воскликнул князь, в досаде стукнув по столу.
– Вопрос из одной старинной комедии-с. Но, благодушнейший князь! Вы уже слишком принимаете к сердцу несчастье мое! Я не стою того. То есть я один не стою того; но вы страдаете и за преступника… за ничтожного господина Фердыщенка?
– Ну да, да, вы действительно меня озаботили, – рассеянно и с неудовольствием прервал его князь. – Итак, что же вы намерены делать… если вы так уверены, что это Фердыщенко?
– Князь, многоуважаемый князь, кто же другой-с? – с возраставшим умилением извивался Лебедев. – Ведь неимение другого на кого помыслить и, так сказать, совершенная невозможность подозревать кого-либо, кроме господина Фердыщенка, ведь это, так сказать, еще улика против господина Фердыщенка, уже третья улика! Ибо опять-таки, кто же другой? Ведь не господина же Бурдовского мне заподозрить, хе-хе-хе?
– Ну, вот, вздор какой!
– Не генерала же, наконец, хе-хе-хе!
– Что за дичь! – почти сердито проговорил князь, нетерпеливо поворачиваясь на месте.
– Еще бы не дичь! Хе-хе-хе! И насмешил же меня человек, то есть генерал-то-с! Идем мы с ним давеча по горячим следам к Вилкину-с… а надо вам заметить, что генерал был еще более моего поражен, когда я, после пропажи, первым делом его разбудил, даже так, что в лице изменился, покраснел, побледнел, и, наконец, вдруг в такое ожесточенное и благородное негодование вошел, что я даже и не ожидал такой степени-с. Наиблагороднейший человек! Лжет он беспрерывно, по слабости, но человек высочайших чувств, человек при этом малосмысленный-с, внушающий полнейшее доверие своею невинностью. Я вам уже говорил, многоуважаемый князь, что имею к нему не только слабость, а даже любовь-с. Вдруг останавливается посредине улицы, распахивает сюртук, открывает грудь: «Обыскивай меня, говорит, ты Келлера обыскивал, зачем же ты меня не обыскиваешь? Того требует, говорит, справедливость!» У самого и руки, и ноги трясутся, даже весь побледнел, грозный такой. Я засмеялся и говорю: «Слушай, говорю, генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же собственными руками мою голову снял, положил бы ее на большое блюдо и сам бы поднес ее на блюде всем сомневающимся: „Вот, дескать, видите эту голову, так вот этою собственною своею головой я за него поручусь, и не только голову, но даже в огонь“. Вот как я, говорю, за тебя ручаться готов!» Тут он бросился мне в объятия, всё среди улицы-с, прослезился, дрожит и так крепко прижал меня к груди, что я едва даже откашлялся: «Ты, говорит, единственный друг, который остался мне в несчастиях моих!» Чувствительный человек-с! Ну, разумеется, тут же дорогой и анекдот к случаю рассказал о том, что его тоже будто бы раз, еще в юности, заподозрили в покраже пятисот тысяч рублей, но что он на другой же день бросился в пламень горевшего дома и вытащил из огня подозревавшего его графа и Нину Александровну, еще бывшую в девицах. Граф его обнял, и таким образом произошел брак его с Ниной Александровной, а на другой же день в пожарных развалинах нашли и шкатулку с пропавшими деньгами; была она железная, английского устройства, с секретным замком, и как-то под пол провалилась, так что никто и не заметил, и только чрез этот пожар отыскалась. Совершенная ложь-с. Но когда о Нине Александровне заговорил, то даже захныкал. Благороднейшая особа Нина Александровна, хоть на меня и сердита.
