Лаймонд ничего не сказал. Стоя напротив О'Лайам-Роу, у камина, они с Маргарет Эрскин, которая привела девочку, уже обменялись новостями, и Маргарет вовсе не стремилась вызывать его на дальнейший разговор. Неистовое, холодное бешенство, овладевшее королевой-матерью после охоты, было легче снести, чем вкрадчиво-насмешливый язычок Лаймонда. Конечно, имела место очередная попытка навредить королеве и ее друзьям. На первый взгляд, сломанная в пути клетка могла объяснить то, что зайчиха сбежала из зверинца, а то, что она очутилась в лесу, могло показаться чистым совпадением. Но Лаймонд, самолично прочесав кусты, нашел неподалеку от того места, где произошла заминка, неизвестно кому принадлежащий ягдташ. Был он крепкий, с наскоро прорезанными дырками, с отвратительным запахом кала, и по оторванной пряжке можно было догадаться, что его раскрыли второпях, а после отбросили. Значит, выходило так, что кто-то вез зайчиху на протяжении всей охоты, скрывая скорее всего под плащом, и выпустил именно здесь, преднамеренно, чтобы она причинила как можно больше вреда. И если бы не собака, на редкую отвагу которой преступники не рассчитывали, затея вполне могла бы привести к печальному исходу.

С этого дня они удвоили и утроили свою бдительность. Согласно порядкам, установленным Лаймондом, вокруг маленькой королевы теперь выстроился непроницаемый заслон. Не было ни единого мгновения в течение дня, чтобы рядом с девочкой не находился кто-нибудь из Эрскинов или из Флемингов. Только Дженни, живая, неунывающая, была избавлена от этих обязанностей; все остальные ждали, когда тень смерти или несчастной случайности вновь упадет на них.

О'Лайам-Роу, который молчал по поводу Луадхас и, возможно, сам боролся с непривычным для него стремлением к одиночеству, ничего не знал о делах своего оллава и был этим доволен. И поскольку госпожа Бойл, самоуверенная и взбалмошная, вроде бы предала весь эпизод забвению, принц вновь стал встречаться со старой дамой и ее племянницей, с радостью привечая обширный крут их друзей и время от времени обнаруживая в Уне следы любезности, которой раньше не было и в помине.

Новые, засиживающиеся за полночь приятели из франко-ирландского кружка в Блуа в свою очередь навещали их, а вместе с ними приходили и англичане, и некоторые шотландцы. Большая комната, которую занимали принц и его оллав, редко пустовала: почти всегда там можно было встретить теплую компанию, отчаянно спорящую по-французски, по-ирландски, по-английски и по-латыни. Время от времени слышался насмешливый голос Тади Боя, и на лице О'Лайам-Роу появлялась своеобразная гордость обладателя. Что-что, а поговорить Тади Бой умел. Слушать его было одно удовольствие.

Окончательно и бесповоротно изгнанный с королевских глаз, принц Барроу не видел той рутинной, тяжелой работы, какая и сделала Тади Боя необходимым при дворе. На утреннем выходе и на приеме, на балу и после охоты, за обедом и после ужина присутствие Тади подразумевалось само собою. К его музыке пристрастились, как к наркотику. Он играл для всех вместе и лично для каждого: для короля, королевы, Дианы, коннетабля и Конде, д'Энгиена, Гизов, Маргариты — и никто уже не обращал ни малейшего внимания на то, как он выглядит и во что одет. И когда эта цель была достигнута, он запустил свои длинные пальцы в их нутро, покрытое сахарной глазурью, и как следует сжал.

Как раз в этот период О'Лайам-Роу, возвращаясь к себе в комнату, то и дело оказывался перед запертой дверью; однажды на его стук отозвался женский голос, нежный и неузнаваемый: «Non si puo: il signor e accompagnato» [24]. В другой раз голос был мужской, но он замолк, едва О'Лайам-Роу забарабанил в дверь.

Только Робин Стюарт осмелился порицать Тади Боя, и случилось это накануне их единственного путешествия: двухдневного визита в дом лорда д'Обиньи, куда ирландцы были приглашены официально. Начиная с первых, беззаботных деньков Тади Боя во Франции, Лаймонд старался быть в курсе всех проблем лучника, скорее по привычке, чем из каких-либо иных соображений. В годы борьбы внимание к слабым мира сего было для него необходимостью. К тому же это был признак прирожденного наставника, хотя данное качество Тади Боя меньше всего бросалось в глаза.

У Стюарта же недоверие по отношению к оллаву уступило место завистливому восхищению. Еще до охоты он начал искать общества Тади. А после приключения в пещере стал попросту преследовать его, и Тади Бой, у которого к тому времени появились на этот счет собственные соображения, никак ему не препятствовал. Вот и сейчас лучник разразился одной из своих излюбленных тирад, а Тади Бой терпеливо слушал, разворачивая колет и готовясь надевать его. Стюарт закончил проповедь и костлявой рукою провел по лицу, ероша и без того растрепанные волосы, сдвигая набок воротник рубашки. Не замечая ничего, он вдруг произнес:

— Баллах, ну почему ты до сих пор остаешься с О'Лайам-Роу? Если дело в деньгах, то сколько угодно герцогов и лордов были бы счастливы взять тебя на службу.

Тади Бой закрыл застекленные, в свинцовых переплетах, окна.

— Я-то думал, что ты уже выкинул О'Лайам-Роу из головы. Чем еще он тебе насолил?

— Сам не знаю, — резко ответил лучник. Затем он нагнулся, взял со стула плащ и повернулся к Тади, внезапно побагровев. — Нечего об этом и говорить. Но… черт бы их всех побрал… вот они сидят, разряженные, как куклы, с левретками, с дружками, с цветными камушками на пальцах; и если ты не Майкл Скотт 45), не Микельанджело, не Дунс Скотт 46), не Баярд и не свинья о шести головах, которая сможет сыграть забористые куплеты на иудейской арфе, никто из них на тебя не взглянет.

Тади Бой тоже перебросил плащ через плечо и смотрел на Стюарта, расставив ноги, сцепив руки за спиной.

— И какой же из блистательных успехов О'Лайам-Роу не дает тебе спать? — спросил он. — Когда его выставили с площадки для игры в мяч или когда твой гепард задрал насмерть его волкодава? Кстати, он сильно переживает по этому поводу.

— Рад слышать, — злорадно заметил Стюарт. — Догадаться-то нелегко. О'Лайам-Роу — совершенно заурядный человек, а ему и горя мало. Он даже не дает себе труда добиться успеха у… — Тут лучник осекся.

— У кого? У женщин? Это как посмотреть. Ты думаешь, мой дорогой, что тебя ценят в семействе Бойлей, но я в этом сомневаюсь. И разве О'Лайам-Роу зауряден? — спросил Тади Бой. — Он разрушает твою философию тем, что счастлив; меня же в нем раздражает совсем иное.

— Тогда зачем же оставаться с ним? — Неумело, некстати Робин Стюарт возобновил свои выпады. — Думаешь, ты обязан хранить ему верность? Разве мы обязаны хранить верность хоть кому-то из этих паразитов? Если ты сам оступишься, они на тебе живого места не оставят. — Голос его звучал хрипло, а голос Тади был сочным и холодным, как у лесного эльфа.

— Как раз ты-то, дружок, и должен покинуть эту прекрасную страну. Оставь службу и поезжай обратно в Шотландию. Почему бы и нет?

Робин Стюарт глубоко вздохнул. В комнате ярко горел камин, и оба они, полностью одетые в дорогу, жестоко страдали от жары. На грубой коже Стюарта выступил пот, лоб прорезали глубокие морщины, там, где днем и ночью вгрызались в плоть неумолимые, подтачивающие силу духа мысли.

— Я, конечно, буду жалеть о том, что скажу сейчас, — внезапно выпалил лучник. — Но я бы уехал охотнее, чем ты думаешь. Я бы и сделал это несколько недель назад, если бы не ты. Я остался из-за тебя.

Ни удивления, ни радости не отразилось на смуглом лице — только неколебимое терпение и что-то еще, столь искусно подавленное, что Стюарт этого не заметил вовсе. Оллав расцепил руки и двумя пальцами взялся за щеколду.

— Нас ждут. Я все же надеюсь, что жалеть тебе ни о чем не придется. Но из-за меня… именно из-за меня, мой храбрый рыцарь, тебе, полагаю я, и следует уехать.

Какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга. Затем, не дожидаясь ответа, Баллах открыл дверь и, двигаясь проворно и легко, сбежал вниз по лестнице к лошадям.