“Уверен, что сам смогу создать эликсир жизни, — думал он, — и опытом довести его до совершенства. Но где я найду его зерно? Какой элеми даст семя, которое с такими муками произвел?”

Ноэл увидел и понял эту церемонию, отец мог ему позавидовать.

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

Он видел, как посвящаемые выплевывают жвачку, медленно валятся на землю, где Эгунгуны заворачивают их в цветные циновки и по одному уносят в тень. Ноэл знал, они глубоко уснули и проснутся элеми или не проснутся вообще.

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

А-а-а-а… да-а-а-а… ма!

С удивлением подумал, что вампиры Адамавары не понимают, какую глупость совершили, приведя его на эту церемонию. Они намеревались устроить показ божественных сил и магических причуд, сопровождающих торжественное, ужасное и отвратительное превращение в вампира с тем, чтобы ввести в заблуждение. Почти так же доверчивые свидетели шабашей рода Аттилы видели нечто ужасное, неестественное, вместо знаний наполнялись отвращением, а их рассказы передавались грегорианцами. Но он, сидевший когда-то на коленях Фрэнсиса Бэкона, несший в теле и душе наследство Эдмунда Кордери, не видел ни богов, ни чертей, никакой сверхчеловеческой магии, ничего, что бы унизило душу обычного человека страхом, ужасом. Видел только удобный случай — рождение надежного понимания, заставлявшего ощущать себя не рабом в империи страха, но свободным гражданином республики просвещения.

Он знал, какое сокровище хранит Адамавара, верил, что нашел его, хотя еще не представлял, каким образом может попытаться увезти его с собой.

Вернувшись в обиталище айтигу, Ноэл и Квинтус покинули дом, в котором жили, и перешли в другое здание на южной окраине города. Нгадзе пришел с ними; когда все было готово, привели больного Лангуасса и Лейлу. Элеми не возражали, но попытались облегчить им дорогу, предложив четырех слуг мкумкве, чью приверженность к работе по хозяйству Ноэл был вынужден признать. Он спросил Кантибха, может ли Нтикима помогать им, но перс сказал, что мальчик в Илетигу. Кантибх предупредил дальнейшие расспросы, сказав, что в доме, который они выбрали, уже жили христиане тысячу четыреста лет назад: это были сирийцы, идущие с Фрументием, несшим весть в самое сердце Африки о пришествии Христа на землю.

Ноэл принялся за собственные расследования. Он разыскал путь от айтигу в безжизненный лес, собрал в нем образцы деревьев, почвы, насекомых и червей. Он сравнил их с образцами из дельты Кварры, из кратера, попытался понять, но был разочарован, не находя причины враждебности леса ко всему живому, его окружающему.

Иногда приходил в дом Береники, иногда она разыскивала его. Но он знал, что их любовь — если ее можно было так назвать — уже прошла, их встречи, все более редкие, приносили все меньше удовольствия.

Квинтус занялся изучением лекарств элеми — в той степени, в которой те были готовы поделиться в ответ на галльские знания. Ноэл видел — его друг слабеет с каждым днем, и жалел его. Но Квинтус слабел не физически, как человек, который был несчастен, — притупилась острота его ума. В глазах Ноэла он оставался мудрейшим, но кое-что перенял, как инфекцию, у элеми. Часто бормотал фразы, как будто пытался закрепить что-то в слабеющей памяти, проклинал отсутствие в Адамаваре бумаги и чернил. Квинтус опять стал молиться, возобновив обычай, ослабевший за последние годы. Казалось, их спор, улаженный перемирием, возник вновь. Ноэл не знал, так ли это, не хотел спрашивать.

Лангуасс, безразличный к знаниям Адамавары, к образцам Ноэла, предавался скуке, тем самым уступая болезни, точившей его душу. Иногда понимая, что становится врагом себе, он принимался строить планы на будущее, рассуждая о проблемах, плыл на восстановленном “Стингрее” на запад через океан в поисках Атлантиды или поднимался на нем вверх по Темзе, чтобы обстрелять лондонский Тауэр и начать разрушение нормандской тирании. Такие мысли часто приводили к приступам, когда Лангуасс кричал на испуганных слуг, проклиная за непонимание, на бедную Лейлу, пытавшуюся успокоить его.

Иногда пират становился мрачным, раздражительным, жалуясь на отсутствие мяса, на слабость и дрянной вкус просяного пива — единственного средства в Адамаваре, способного опьянить. Он, казалось, забыл, что в организации путешествия играл самую активную роль, и укорял Ноэла с Квинтусом за то, что те привели его погибать в такое злополучное место. Во время подобных капризов Лейла всегда находилась рядом. Теперь она занимала место пропавшего турка.

Лейла была вежливо удалена от Ноэла, вела себя обдуманно, а не спонтанно, как раньше, что он полагал не совсем справедливым. Разве все это время она не была любовницей Лангуасса? Разве она вправе была обижаться на него только из-за того, что у него появилась своя любовница?

Но Лейла все оценивала иначе, и, хотя прямо не называла связь с Береникой предательством, было ясно: ее сердце чувствовало именно так. Ноэл не знал, что и думать. В отличие от Эдмунда Кордери, использовавшего свою связь с Кармиллой Бурдийон в политических целях, он отдался вампирше в ответ на желание, которому не ответили искренне.

Береника исключила себя из мира нормальных страстей и желаний, была больше похожа на автомат, чем на мыслящую особу.

Ноэл никогда не стал бы обсуждать с Квинтусом отношения с ней. Хотя Квинтус ни разу не намекнул, Ноэл чувствовал, что много потерял в его глазах, став любовником вампирши. Думал, что монах про себя презирает его или, по меньшей мере, сильно переживает из-за этой слабости. Ноэл не знал, почему ему так казалось.

Квинтус не побуждал его стать монахом, не утверждал, что это его призвание. Безбрачие Квинтуса было безупречным, он мог показать самый впечатляющий пример. Нельзя было отрицать его влияния на Ноэла. Кордери знал, подружившись с Лейлой, вместо того чтобы сделать ее любовницей, он был верен идеалам Квинтуса, но сейчас отошел от них.

Невозможность говорить о Беренике значила, что Ноэл не мог доверить Квинтусу свои мысли о вампирах вообще, которые возникали у него по мере растущего понимания своей любовницы. Хотелось убедиться, позволяет ли ее состояние понять сущность элеми.