— Чему обязан я, что графиня Шлизерн удостаивает меня своей ненавистью?

— Тише, сударь! К чему назвать имена! Заклинаю вас! — вскричала фрейлина с ужасом.

Ее прекрасная головка завертелась во все стороны, и в первую минуту испуга фрейлина как бы желала зажать рот португальцу своей крошечной ручкой.

— Дама эта покровительствует благочестию в стране и не может простить вам четырех еврейских детей в вашем воспитательном доме.

— Стало быть, женщина с умными глазами и острым языком стоит во главе ополчения?

— Совершенно так — и пользуется в нем значительным влиянием… Вы знаете мужчину с мраморным лицом и сонливо опущенными веками?

— А, властелин сорока квадратных миль и ста пятидесяти тысяч душ, изображающий из себя Меттерниха или Талейрана, — Он сердится, когда произносят ваше имя, — нехорошо, очень нехорошо и вдвойне опасно для вас, что вы своей неосторожностью дали ему возможность вредить вам во мнении его светлости.

— Э, разве поклоны мои погрешили чем-нибудь против этикета?

Она с неудовольствием отвернулась от него.

— Господин фон Оливейра, вы насмехаетесь над нашим двором, — сказала она печально и вместе с тем с оттенком дерзости. — А между тем, как ни мал он, вы, по вашему собственному вчерашнему заявлению, ждете от него исполнения каких-то ваших желаний — если я не ошибаюсь, вы просили тайной аудиенции.

— Вы не ошибаетесь, остроумная маска, я просил аудиенции не тайной, но особой, и я желаю, чтобы она состоялась под открытым небом, при тысяче зрителей.

Боязливо-испытующий взгляд она устремила на его лицо, выражение которого нисколько не открыло ей, смеется ли он или действительно снисходит к ней, говоря с ней серьезно.

— Так я могу уверить вас, — продолжала она решительно, с несвойственной для придворной дамы развязностью, — что этой аудиенции — в Белом замке, в резиденции ли в А, или под открытым небом — трудно вам будет добиться.

— Вот как!

— Вчера на обратном пути из Грейнсфельда вы утверждали, что благочестие в полководце — ничто иное как абсурд?

— Э, неужели изречение это столь интересно, что оно даже известно придворным дамам?.. Я сказал, сударыня, что мне претит постоянное цитирование имени Божия и милости его в устах солдата, отдавшегося своей профессии со страстью. Помышление об убиении и истреблении людей и, наоборот, горячая любовь к ближнему, которого, если понадобится, я уложу на месте, для меня несовместимы; исход при этом один: лицемерие… И что же далее?

— Что далее? Бога ради, разве на известно вам, что его светлость — солдат душой и телом, что для него великим бы наслаждением было сделать солдатами всех своих подданных?

— Мне известно это, прекрасная маска.

— И также то, что князь никак не хочет, чтобы его считали за нечестивца?

— И это тоже.

— Ну, пускай мне объяснят это! Я вас не понимаю, господин фон Оливейра… Вы сами преградили себе путь ко двору в А., — прибавила она тихим голосом.

Фрейлина, видимо, сделалась печальна и взволнована. Она подперла рукой подбородок и, опустив голову, смотрела на кончик своего вышитого золотом башмака.

— Вам известны, как я вижу, странности нашего светлейшего повелителя так же хорошо, как и мне, — начала она после небольшого молчания. — Поэтому совершенно излишне будет сказать вам, что он ничего не делает, ничего не думает без человека с мраморным лицом и опущенными веками. Вы должны знать, что доступ к нему невозможен, если этого не захочет этот человек, но может быть, вы не знаете того, что этот человек не желает этой аудиенции… Вы будете иметь лишь сегодня случай увидеться с князем лицом к лицу — воспользуйтесь временем.

И она, казалось, хотела ускользнуть за кустарник, но еще раз обернулась.

— Вы будете хранить эту маскарадную тайну?

— С ненарушаемым молчанием.

— Так прощайте, господин фон Оливейра.

Последние слова были чуть слышны и сорвались скорее как вздох с уст девушки.

Затем восхитительное явление исчезло в густоте леса, только издали мелькала шапочка, унизанная жемчугом.

Оливейра продолжал свой путь.

Если бы прекрасная фрейлина еще раз могла бросить свой взгляд на это решительное лицо, она с торжеством могла бы сказать себе, что слова ее произвели свое действие.

Появление португальца произвело большое впечатление на лужайке. Всеобщий говор смолк на минуту… Дамы начали перешептываться; их жесты, любопытство, сказавшееся в каждом взгляде, право, не менее выразительны были, чем тыканье пальцем какого-нибудь крестьянского ребенка в возбуждающий его любопытство предмет, Три обладателя камергерских ключей очень дружелюбно потрясли руку пришедшему и с самоотречением и мужеством истых кавалеров приступили к утомительному процессу представления. К счастью для «интересного обитателя Лесного дома», вся вереница имен, проносившаяся мимо его слуха, вдруг оборвалась, как бы по волшебному мановению, — все рассыпались, выстроившись скромно в густые колонны по опушке леса: вдали показался князь.

Многие из присутствующих, взор которых теперь с таким нетерпением устремлен был на дорогу, извивавшуюся вдоль озера, когда-то знавали графиню Фельдерн. Мужчины, почти без исключения, были восторженными почитателями ее красоты и еще сохранили о ней воспоминание, Само собой разумеется, что блестящая роскошь туалета и обаятельная красавица были в памяти их неразлучны — они никогда не видали изящные формы ее иначе, как в дорогих кружевах и в блестящей шелковой ткани, но несмотря на это, когда молодая девушка в своем скромном белом платье, опираясь на руку князя, приблизилась к ним, имя давно умершей прозвучало на устах всех.

Лицо его светлости сияло удовольствием.

— Графиня Штурм! — произнес он громким голосом, указывая на Гизелу. — Наша маленькая графиня Штурм, которая для того лишь скрывалась в своем скучном уединении, чтобы теперь предстать перед нами во всей своей прелести.

Их окружили с радостными восклицаниями. Никто не обратил внимания, что прекрасное лицо девушки оставалось при этом строго холодно и покрыто было смертельной бледностью, что глаза были опущены в землю, — это было восхитительное замешательство и застенчивость, придававшие еще большую прелесть этой сцене; изображение блестящей, гордой и самоуверенной графини Фельдерн поблекло радом с этой юной красотой и стыдливостью.

Никто не заметил, что в эту же самую минуту между пурпуровыми складками занавеса мелькнуло бледное, гневно нахмуренное чело, украшенное бриллиантовой диадемой, и два черных сверкающих глаза с ненавистью устремились на девушку.

— Ну, милый барон, что скажете вы об этом первом вступлении? — обратился князь с торжествующим видом к министру.

Лицо его превосходительства хотя и было мертвенно бледно, но мраморное спокойствие черт было безукоризненно.

— Я скептик, ваша светлость, — возразил министр с холодной улыбкой, — и держусь хотя и очень избитой, но неоспоримо верной поговорки:

«Не хвали дня до вечера»… Я доверяю всему столь же мало, как и небу, которое неминуемо зальет сегодня дождем нашу иллюминацию.

Князь бросил озабоченный и в то же время гневный взгляд на непочтительную небесную твердь, где потухал последний луч заката.

Нежно-золотистые облака становились все мрачнее и мрачнее, тем не менее князь подал знак к началу празднества, и из чащи леса раздалась веселая увертюра Вебера — из А, привезена была отличная придворная капелла его светлости.

Князь стал обходить гостей, раскланиваясь с ними. Он приблизился также к Оливейре — лоб его несколько омрачился и маленькие, серые глазки приняли жесткое выражение, но какая-то необъяснимая власть, должно быть, была в сильной фигуре иностранца, какое-то превосходство, которое невольно подчиняло другого.

Графиня Шлизерн, с сосредоточенным вниманием на лице стоявшая поблизости, в негодовании сверкнула глазами. Все заранее были уверены, что его светлость молча, не удостоив ни единым словом, пройдет мимо португальца, окинув его тем жестким взглядом, который должен был неминуемо ввергнуть вызвавшего этот взгляд в пропасть княжеской немилости и немедленно удалить его с княжеских очей… И вдруг старый, бесхарактерный повелитель забывает, что этот человек оскорбил его своей насмешкой, — он раскланивается с ним самым дружелюбным манером, говорит с ним, как и с прочими!