дожить бы, дотянуть до светлых дней, расписанных в небесной партитуре. там, где ковчег становится на рейд, затишье наступает перед бурей, а ноты отражают на листе, отринувшем бемоли и диезы, как рушится квадрат квартирных стен

и солнце поднимается над бездной.

Об Эмили Джонсон не слышат, ее не видят, о ней не говорят.

Эмили просыпается и видит перед собой тонкие полоски пыли на металлических жалюзи, такие же серые, как и небо за окном, разве что от пыли можно избавиться, а лондонскую сырость не протрешь тряпкой.

Она поворачивает голову — взгляд упирается в поцарапанный шкаф, исписанный со спинки неприличными словами и автографами людей, проживавших здесь до нее. Чуть выше головы красуется надпись: Aliis inserviendo consumor. Сгорая сам, свети другим.

Красивый почерк: ровный, четкий, уверенный; так пишут дорогими ручками с гравировкой, но никак не перманентным маркером, въевшимся в почти совсем иссохшее дерево.

Кто жил здесь до нее?..

Кто вообще мог существовать в этом воплощении рационального использования пространства? Кажется, что здесь нет места даже для нее самой: в углу, спрятанная шкафом ото всех, кое-как помещается небольшая кровать с полкой над изголовьем; тумба, служащая для всего и сразу, и несколько крючков с висящими на них чехлами для одежды — на другом конце комнаты, там, где по идее должно быть ее рабочее место. Но за год пребывания здесь она так и не купила чертовы стул и стол, поэтому местом для составления бесконечных отчетов служит все та же тумба. Тоже, кстати, исписанная.

Организм Эмили работает надежнее любого будильника, каждый день поднимая ее ровно в пять пятнадцать утра.

До скрежета зубов типичное утро, похожее на сотню других: старый блокнот в синем рюкзаке, черная футболка, узкие джинсы, истертые кеды, холодное пальто. Чехол с белым халатом в одной руке, термос — в другой; оживленная Трити-стрит и никаких намеков на солнце.

Она не знает, что бывает по-другому. В ее голове мир всегда одинаковый: по выходным — работа с утра до ночи, по будням — свободное время до ужина, а после опять бежать в больницу, на ночную смену. От постоянного недосыпа вырабатывается иммунитет ко всему, что происходит вокруг: Эмили — ходячее автоматизированное движение. Неудачный экземпляр разумного робота.

Да, абсолютно точно, Эмили пластиковая: словно недоделанная, бесшарнирная кукла, пылящаяся на магазинной полке; будто бы забыли добавить завершающие детали — густоту волос, алость губ или длину ресниц; ходячая неправильность и тусклость, издевка: узкие плечи, широкие бедра и полное отсутствие груди.

Пятнадцать остановок в битком забитом автобусе (кто-то сказал, что Лондон модернизирован? Он врал) через самую густонаселенную часть города бодрят Эмили сильнее, чем кофе. Наземный транспорт намного лучше метро, это она усвоила с самого детства; знаменитая лондонская подземка по утрам напоминает ад. В автобусе можно хотя бы открыть окна и, прислонившись к прохладному стеклу, разглядывать то, что за ними.

У галереи Уайтчепел они задерживаются чуть дольше обычного: от остановки не успел отъехать предыдущий автобус — и Эмили на миг вырывает свое отражение у затемненного стекла: нескладная и невысокая, она жмется в угол, вцепившись в заветный прозрачный чехол.

Будто он делает ее кем-то.

До нужной ей остановки они доезжают за пятьдесят пять минут вместо привычных тридцати: на огромной A11 не менее огромные пробки.

Она проходит почту, бар и банк, кивает пожилому бариста в только-только открывающейся кофейне, перебегает Кавелл-стрит, стараясь не смотреть на несбывшуюся мечту — восьмиэтажный колледж Черчилл — и попадает в мир стекла и стали: шесть корпусов Ройал Лондон Хоспитал возвышаются над ее головой, словно великаны, готовые в любой момент обрушиться на нее всей мощью.

Обычно Эмили заходит со служебного входа, но сегодня перед ним стоят десятки машин только что закончивших ночные смены парамедиков — и наверняка в небольшом внутреннем пространстве множество народа; поэтому она обходит больницу через центральный вход. Здесь пока еще тихо: большинство врачей начинают свои приемы с семи, а Оливия с ресепшена слишком занята папками поступивших в ночь, чтобы обращать на кого-то внимание, и Эмили, поздоровавшись в пустоту, проскальзывает мимо нее. Лестница, широкий коридор — и до комнаты медсестер остаются считаные метры.

— Я говорю тебе, он нужен мне сегодня, се-го-дня, — слышит Эмили за спиной. — И нет, я не прошу тебя сделать тест на отцовство, это не в нашей компетенции… Черт!

БАМ!

Он даже не извиняется; только поправляет голубой бейджик, хлопает Эмили по плечу и, не отвлекаясь от телефона, бросает что-то вроде «Не путайтесь под ногами».

Обязательно, думает Эмили, подбирая с пола халат.

Мир всегда против нее. Она знает это и без напоминаний.

В помещении с табличкой «Служебное» не менее серо, чем на улице, — бесконечные вереницы жестяных шкафчиков, хлопающие двери, гуляющие по полу сквозняки и висящие в воздухе сплетни, свежие и горькие, как кофе на столах у начальства.

Эмили неловко машет Ребекке, смывающей яркий макияж с лица: сорок минут утром у зеркала ради получаса езды в автобусе, а потом — полное уничтожение всех трудов. Начисто, добавила бы Эмили, если бы Ребекка хоть раз с ней поздоровалась. Но та всегда делает вид, что ничего не увидела. Ну, или действительно не замечает.

Позади нее крутится-вертится Дэйна — не по форме короткий халат, уложенные в косу волосы, большие невинные глаза. Маленькая и юркая, она всегда приносит в карманах формы свежие новости: Дэйна всюду следует за своим мистером Пауэллом — врачом общей практики. Иногда Эмили кажется, что у них есть какая-то связь: уж слишком глубокий вырез у мисс Уэбб, уж слишком двусмысленный взгляд у Эрика.

Около большого шкафа поправляет воротничок Мелисса — старшая медсестра, их куратор. Вместо белого халата поверх одежды на ней строгая форма: прямые брюки и рубашка с короткими рукавами; черной нитью на груди вышита фамилия. Уолтерс под сорок; у нее прямой, цепкий взгляд и тяжелое золотое кольцо на безымянном пальце.

Эмили быстро снимает серое пальто, кое-как запихивает его в узкий шкафчик; путаясь в штанинах, скидывает джинсы и влезает в безразмерные штаны. Футболку им разрешают оставить свою — стоит только прятать ее под халатом. Хотя некоторые, например, Ребекка, предпочитают носить хлопок на голое тело.

Для младших медсестер форма одинаковая: белые штаны и халат с вышитым логотипом Ройал Лондон Хоспитал; бейджик, крепящийся на нагрудный карман, и удобная обувь — традиционные лоферы или мокасины.

Она влезает в неизменные черные «кроксы», ловит странный взгляд Дэйны, фырканье Ребекки и привычно выбрасывает их из головы — что-то остается вечным.

Делая глоток кофе из термоса и пристегивая бейджик, Эмили слышит, как потихоньку подтягиваются и остальные: ночная смена заканчивается, плавно перетекая в утреннюю, постоянно хлопает входная дверь; холодный уличный воздух окутывает ноги.

— А, Джонсон, уже готова? — Мелисса возникает у ее плеча и забирает аккуратно сложенные папки. — Ты в неврологии сегодня — Джеймс просил прислать ему парочку помощников. Захвати бедолагу Эвиса из приемки, и марш к нему.

— В неврологии так в неврологии. — Эмили собирает каштановые волосы в высокий хвост и закрепляет шпильками. Непослушные пряди с трудом принимают форму, то здесь, то там выбиваются закручивающиеся кончики. — Да чтоб тебя, — беззлобно говорит она зеркалу, одергивая халат.

— Что, все никак не дадут врача? — Ребекка склоняет голову набок; на тонких губах отчетливо выделяется не до конца смытая помада. — Не печалься, когда-нибудь повезет. — Она посылает ей воздушный поцелуй.

— Отнеси это Гилмору в хирургию и смой с себя эту гадость. — Мелисса вручает Ребекке тяжелый пластиковый ящик с бумагами. — Пусть разберется, что с этим делать.

Последнее, что слышит Эмили, прежде чем закрыть за собой дверь, — это возмущенный голос Ребекки.