Здесь было ничуть не просторнее. Перед посольским фасадом на тротуаре и узкой полоске бывшего газона – еще два года назад здесь был шикарный газон с полевыми цветами и какими-то экзотическими елочками, карликовыми колымскими соснами и стелющейся полярной березкой – на этом пятачке собралось тысячи две московского люда. Вдоль ограждения тротуара цепью стояли полицейские в защитных шлемах и наплечниках, с дубинками в руках; на стоянке машин виднелись три узколобые морды серых тюремных автобусов.

Между тем у трибуны – или на чем там они стояли? На ящике, бочке, лотке мороженщика? – то есть шагах в десяти от нас, началась возня. Кого-то не пускали, кого-то вталкивали наверх. Вот он, возвысился: красная круглая морда под нашлепкой черных слипшихся волос. Голос не в пример сильнее, чем у лысого, никакой микрофон не нужен. "Сограждане!!!" – даже не надсаживаясь, он перекрыл и шум толпы, и шум уличного движения. "Россия на распутье! И как она пойдет! Знает только Господь! Нам грозят! Справа и слева! И внешний враг! И внутренний! Нас призывают! Хранить верность тому! Против чего отцы! Шли с винтовками в руках! Или присягнуть тому! Против чего восстали! Наши деды! Национал-социалисты! Хотят навечно повязать нас! С дряхлеющей Германией! Передельщики! Желают видеть на нашей шее! Сибирских купцов! И генералов! Не выйдет! Господа! Путь России лежит поверх! Замшелых догм! Не раса и не мошна! А вера! Вот что будет определять! Вехи новой России! Нельзя служить Богу! И маммоне! Ибо сказал Христос! Раздай деньги свои! И иди со мной! Не с Германией! И не с Сибирью! А с Христом! И путем Христа! Мы выйдем из нынешнего мрака! Встав на святой путь!.." Так он вещал минут десять. Мы потихоньку продавливались назад, к краю толпы. Вдруг рядом вспыхнула потасовка: несколько парней в черных кожаных куртках набросились на кучку гемов, черт знает как попавших на этот митинг. Гемы отбивались. Тут же засвистели полицейские свистки, замелькали дубинки. Толпа шарахнулась, девочек оторвало от меня и закружило – впрочем, рядом. Внезапно меня схватили сзади, повисли на руках, подсекли – я упал лицом вниз. Защелкнулись наручники. Я не сопротивлялся, не тратил силы. В конце концов, в моем положении такой вот арест на пару часов, быстрый суд, штраф в полсотни марок – самое лучшее, что можно придумать. Валечка же вполне способна позаботиться о княжне... Так я думал, пока меня волокли за локти, потом заставили бежать... Но мы пробежали мимо тюремных автобусов, обогнули их – там с распахнутой дверцей стоял легковой "Пони". Меня втолкнули на заднее сиденье, один из схвативших меня сел рядом, другой – за руль, и мы рванули с места, как на гонках. Вот это мне уже не понравилось.

– А в чем вообще дело? – как можно агрессивнее осведомился я.

– Узнаешь, – пообещал мне тот, который сидел рядом со мной. Он был очень доволен собой – спортивного вида парень лет двадцати пяти, коротко стриженый, с квадратной челюстью и очень светлыми глазами. – Все узнаешь. В свое время.

Ладно, подумал я. Я к вам не просился... Гудини освобождался из наручников за полминуты, мне – для одной руки – требовалось минут пять. Я сидел вполоборота к светлоглазому, скованные руки за спиной, и старательно делал вид, что смотрю по сторонам. На самом деле я и не видел ничего снаружи, не до того мне было...

– Но ты, козел, учти, что тебя я не забуду, – сказал я, когда левая кисть выскользнула из браслета и кости встали на место. – Таких ублюдков, как ты...

Он чуть наклонился вперед и вправо, чтобы вмазать мне в челюсть, и подставился: правым запястьем, утяжеленным браслетами, я ударил его в подбородок, а когда он откинулся назад, рубанул по шее. Тут же отключил обернувшегося шофера, перехватил руль, свернул к обочине, кого-то подрезав – завизжали тормоза – ткнулся в бордюр. Вспыхнула синяя мигалка, взвыла сирена – пересекая ряды, ко мне поворачивал полицейский патруль. Нет, это было ни к чему – я, пригибаясь, пересек тротуар и нырнул в подворотню. Меня вело наитие. Другая подворотня... дыра в заборе... низкий заборчик... Наконец, я понял, что оторвался.

Так... вот теперь, сев на эту удобную скамеечку, можно попробовать сориентироваться... Правая рука освободилась, я повнимательнее рассмотрел наручники: странно, нет ни номера, ни фабричной марки... Бросил в мусорный контейнер. Хорошо... где же меня везли? Нет, не помню. Места странно знакомые... вот эти дома за литыми решетками?.. Черт, не могу сообразить. Вон на углу таблички с названиями улиц... Осел ты, Пан, и память у тебя дырявая... хотя, с другой стороны, дорогу проходными дворами ведь нашел же? Переулок Незаметный, улица Деникина – не того Деникина, который Антон Иванович, командующий Добровольческой армией, зимой сорок второго года возглавивший Комитет граждан России и умерший при странных обстоятельствах летом сорок шестого года на борту военного транспорта по пути из Сиэтла во Владивосток, – а того, который "даже не однофамилец": Федор Федорович, премьер-министр первого послебольшевистского правительства России, добившийся для России перехода из статуса протектората в статус земли Рейха... Так: вон тот дом. Подворотня с мусорными баками, старый дворик, столетний вяз посередине... Я поднялся на второй этаж и позвонил. Не открывали долго, я уже поворачивался, чтобы уйти, но тут зашлепали шаги, и знакомый голос спросил:

– Кто там?

– Я, Клавдия Павловна.

– Игорь?! – дверь приоткрылась, и возникло мышиное личико Клавдии Павловны, экс-квази-тещи. Квази – потому что у нас со Снежаной был квази-брак, тогда, в то время, браки россиян и сибиряков уже не преследовались, но еще не разрешались. Ну, а экс – это понятно.

– Ну, конечно, я.

– Ой, ну проходи же, проходи, только не смотри на меня, я еще не одевалась сегодня... – она зашлепала в полумрак комнат. Клавдия Павловна сама про себя говорила, что выше пояса она как мышь, а ниже – как лягушка, и в этом была определенная доля истины; человек она, однако, была исключительно хороший.

– Сколько же это ты не был-то у нас, а? – спросила она, возникая вновь; теперь на ней был нарядный японский шелковый халат и мягкие домашние туфли – и то, и другое из моих подарков, она не упускала случая сделать мне приятное. – Больше года, так, кажется?