Я поднимаю глаза на солнце, палящее у нас над головой. Я привык к здешней погоде, но здесь так жарко и немного душно из-за механизированных распылителей, которые поддерживают почву возле фермы влажной.

— Тебе наверное стоит переодеться, — говорю я ей. Дерьмо, я своей болтовней только перехожу все границы дозволенного, да?

— Зачем? — она крепко прижимает сумку к груди.

Я поднимаю лицо к солнцу, что светит у нас над головой.

— Немного жарковато. К тому же, платье у тебя красивое. Наверное, захочешь сохранить его для выездов и наденешь что-нибудь менее маркое, чтобы чувствовать себя более удобно и по-домашнему.

Ее напряженное тело секунду спустя расслабляется.

— Что ж, хорошо.

Пока она выжидательно смотрит на меня, я не могу не заметить, что ее глаза кажутся такими… неживыми. Мне как-то не по себе. Совершенно обескураженный, я отвожу глаза и, хромая, иду вперед.

— Давай, я покажу тебе спальню, — этой ночью она может спать там одна, потому что, как бы сильно мне ни нравился ее голос, я не уверен, не помешает ли мне взгляд этих странных пустых глаз.

Я показываю ей дом, а она едва окидывает его взглядом, прежде чем войти в спальню. Она немного хмурится, осознав, что дверной проем без двери, но так как я живу один, я никогда в ней не нуждался. Однако ей это будет мешать, и переодеваться будет непросто.

— Пойду-ка я на кухню и найду тебе чего-нибудь попить. Ты любишь чай?

— Чай был бы замечательно, — отвечает она мне, и ее акцент проявляется еще больше. Она прижимает сумку к груди, не сводя с меня взгляда до тех пор, пока я не ухожу. Проклятье, странно это.

«Вообще-то, все это странно», — думаю я про себя, быстро направляясь в сторону кухонной зоны моего дома. В конце короткого коридора я останавливаюсь, задумавшись, может вместо чая мне стоит с ней поговорить. Сказать что-нибудь, чтобы успокоить ее. Избавить ее от этого безжизненного взгляда, что стоит в ее глазах. Если она разочарована в своем партнере и хочет разорвать наш брачный контракт, наверное, лучше узнать об этом как можно скорее.

Я поворачиваюсь и иду вниз по коридору, направляюсь обратно в спальню. Может, я сумасброд, но я замедляюсь, ступая медленно и аккуратно, пока я не иду совершенно бесшумно. Хочу застать ее врасплох. Не потому, что хочу увидеть ее обнаженной — не уверен, что чувствую сейчас насчет этого — а чтоб увидеть ошарашенное выражение ее лица, которое хотя бы скажет мне, что внутри нее есть что-то похожее на искру. Я добираюсь до дверного проема и останавливаюсь, потому что она не смотрит в мою сторону.

Она сидит спиной ко мне, и, пока я наблюдаю, она тянется под юбки и снимает ботинок на самой высокой платформе, которую мне доводилось видеть. Должно быть, длиной с мою руку. Даже представить не могу, как она ходит в чем-то подобном, а потом вспоминаю ее странную, шаркающую, чрезмерно осторожную походку в космодроме. Но зачем носить такие высокие ботинки?

Она вздыхает от удовольствия, и этот звук так сладок и соблазнителен. Ничего прекраснее его я в жизни не слышал. Затем она отбрасывает второй ботинок в сторону и разминает плечи. Мне кажется, я должен сказать что-то, но мне ужасно любопытно, что происходит. Вместо этого я наблюдаю, как она тянется к высокому воротнику ее платья, вытаскивает из платья толстую клинообразную штуку и бросает ее на пол. И теперь ее плечо выглядит вдвое короче второго.

Что происходит?

Она вытаскивает второй наплечник, нюхает его, а затем, издав неприятный звук, напоминающий кашель, пренебрежительно откладывает его в сторону.

Без наплечников внутри платья она выглядит такой… крошечной. Что-то во всем этом не так, и я понимаю, что она намного, намного меньше ростом, чем была бы любая взрослая месакка. Элегантное платье, идеально подходящее ей еще несколько минут назад, теперь свисает с нее широкими складками.

— Кто ты? — требую я, скрестив на груди руки, выжидая ее ответа.

Женщина резко поворачивается и вскрикивает, и когда она это делает, ее лицо мерцает бликами. Она встает на ноги, и я понимаю, что ростом она до середины моей груди. Но едва я поспеваю это понять, как мгновение спустя она протягивает руку и снимает капюшон, и тогда до меня доходит, почему ее лицо мерцало и почему выражение ее лица казалось таким странно безжизненным.

Это — голограмма. В тот самый момент, когда она снимает капюшон, голограмма исчезает и раскрывает ее истинное лицо. Волосы под капюшоном не насыщенно черные. Они того же золотисто-коричневого оттенка, что и у урожая зерновых, когда наступает время жатвы. Ее лицо приобретает не синий цвет, а странно бежевый. Черты ее лица миниатюрные, а лицо плоское, без бугристых наростов на лбу и без рогов, горизонтально очерчивающих его структуру. Она поднимает голову и вызывающе смотрит на меня, словно бросает мне вызов засыпать ее вопросами.

Почему-то мне очень нравится такое вызывающее неповиновение. Оно наполняет меня чувством облегчения, даже несмотря на то, что злюсь из-за того, что меня обманули. Она не с безжизненными глазами. Она — фальшивка.

— Что ты такое? — спрашиваю я снова.

— Я — человек, — отвечает она. — И ты можешь называть меня Николь.

Глава 3

НИКОЛЬ

Меня раскрыли. Конечно, я и так знала, что это произойдет. Это был лишь вопрос времени, прежде чем мне пришлось бы признаться. Но то, как это произошло, напугало меня. Я знала, что он разозлится. Я просто надеялась…

Ну, я не уверена, на что надеялась. Однако мрачный гнев, пылающий в глазах моего нового мужа, не так уж для меня и неожиданный. Настал момент, когда я должна произнести ту речь, которую я тренировала снова и снова, с тех пор, как мы с Леандрой впервые придумали этот план.

— Позволь мне все объяснить, — начинаю я, пытаясь сохранить мой голос ровным и спокойным, и насколько могу, не допуская в словах мой «человеческий» акцент.

— О, пожалуйста, будь так добра! — он сужает глаза, а тон его голоса твердый и разъяренный.

Конечно. Дергая за пальцы, я стягиваю перчатки. Мой безымянный палец пульсирует от того, что так долго был соединен с моим средним пальцем в коже распаленного пластика, но перчатки были необходимы как часть маскировки. У всех месакка на руке всего по три пальца, помимо большого, и мои руки тут же меня бы выдали.

— Я знаю, что ты отправил запрос относительно пары, — продолжаю я спокойно. — Твои требования заключались в том, чтобы у нее не было криминального прошлого, чего у меня нет. Чтобы она была готова усердно работать на ферме до конца своей жизни. Я готова. И еще ты просил, чтобы она выражала желание родить тебе детей. Я хочу и вполне способна все это выполнить.

Взгляд, которым он меня окидывает, выражает откровенный скептицизм.

— Ты человек. Я даже не знаю, что это такое. Я видел только одного, и то в… — он прерывается, и у него на лице появляется причудливое выражение.

— В развратного рода видео? Знаю. Меня и таких, как я, похитили с нашей планеты и как животных продали на черном рынке, — я разглаживаю свои перчатки, которые держу в руке, поскольку это дает мне возможность чем-то заняться, чтобы остановить дрожь. — Кстати, мы не ничтожный и бесполезный вид. Мы просто разные.

— И, несмотря на это, ты хорошо говоришь на нашем языке. Без пауз. Без акцента.

Я киваю головой. Без пауз, потому что я выучила его язык, не желая полагаться только на внедренный чип-переводчик. Без акцента, потому что я упорно работала, чтобы путем упражнений вывести его из своей речи. Я хотела, чтобы все было идеально для моей маскировки.

— Я живу среди твоего народа с двенадцати лет, — уставившись на меня, он шарахается в сторону, и я понимаю почему. Месакки не считают женщину «взрослой», пока ей не исполнится двадцать лет, что составляет около семнадцати земных лет. — Это было более двенадцати лет назад, — добавляю я, чтобы он не паниковал, и вся эта обрушившаяся катастрофа прекратилась.