Мост охраняли колдстримские гвардейцы.[27] Два пулеметных блокпоста, аккуратно обложенные мешками с песком, прикрывали колонну. Гвардейцы были чисто выбриты, они с легким презрением смотрели на грязную, оборванную, неорганизованную толпу, текущую мимо. На дальнем берегу канала виднелась дорожка, обрамленная равномерным пунктиром беленых камней, она вела вглубь, к хибарке, служившей канцелярией. Вдоль берега, к востоку и к западу от моста, укрепились, хорошо окопавшись на своих позициях, гвардейцы. Дома, фасадом обращенные к воде, были заняты военными, черепица с крыш сбита, окна завалены мешками с песком и превращены в пулеметные дзоты. Командовал на мосту суровый сержант. Он решительно завернул назад лейтенанта на мотоцикле: никакой боевой техники и никакого имущества пропускать не разрешалось. Развернули даже человека с попугаем в клетке. Чтобы выставить линию обороны по периметру, сержант выдергивал из толпы боеспособных мужчин и делал это куда авторитетнее, чем несчастный майор. У канцелярии уже неловко топтался постепенно увеличивавшийся отряд невезучих «новобранцев». Тернер с капралами сразу поняли, что происходит.

– Эй, приятель, гляди, сцапают тебя за здорово живешь, – сказал Тернеру Мейс. – Поганая пехота. Если хочешь вернуться домой к своей цыпочке, становись между нами и хромай.

Испытывая унижение, но полный решимости выжить, Робби положил руки на плечи капралам, и все трое заковыляли вперед.

– Не забывай, начальник: у тебя ранена левая нога, – сказал Неттл. – Хочешь, я для достоверности проткну ее штыком?

– Большое спасибо. Обойдусь.

Когда они пересекали мост, Тернер уронил голову на грудь и поэтому не видел сурового сержантского взгляда, хотя почувствовал жар, который тот, казалось, излучал.

– Эй ты! – пролаял сержант. Какой-то бедолага, шедший сзади, был выужен из толпы, чтобы пополнить ряды тех, кому предстояло сдерживать яростную атаку – она, несомненно, должна была начаться здесь в ближайшие два-три дня, пока остатки британских сухопутных войск будут грузиться на корабли. Единственное, что видел Тернер, опустив голову, была баржа, скользившая под мостом в направлении бельгийского Фюрна. Матрос сидел у румпеля, попыхивая трубкой и бесстрастно уставившись вперед. У него за спиной, милях в десяти, горел Дюнкерк. Впереди, на носу, двое мальчишек склонились над перевернутым велосипедом – наверное, заклеивали проколотую шину. Через палубу была протянута веревка, на которой сушилось белье, в том числе и женское. Над баржей плыл аромат готовившейся еды, пахло луком и чесноком. Миновав мост, они пошли по обложенной белеными камнями дорожке, напомнившей Тернеру тренировочный лагерь с его генеральными уборками. В канцелярии звонил телефон.

– Ну ты, пока мы на виду, давай-ка хромай как следует, черт тебя дери, – пробормотал Мейс.

Расстилавшаяся на много миль вокруг равнина была абсолютно плоской, и никто не мог знать, куда именно смотрит в данный момент сержант, а оглядываться они не рисковали. Через полчаса они присели отдохнуть на ржавую сеялку и стали наблюдать за двигавшейся мимо поверженной армией. Задача состояла в том, чтобы пристроиться к совершенно незнакомой части, где внезапное «выздоровление» Тернера не привлекло бы внимания офицера. Большинство проходивших мимо мужчин были раздосадованы тем, что берег не открылся сразу за каналом, и подозревали, что маршрут был указан ошибочно. Тернер же, видевший карту, знал: до моря оставалось еще семь миль, и именно эти семь миль оказались самыми тяжелыми, самыми изнурительными за все время отступления. Лишенная каких бы то ни было отличительных черт, равнина создавала иллюзию полного отсутствия продвижения вперед. Хотя прямые солнечные лучи задерживались расплывавшимся дымным облаком от горевшей нефти, жара стояла чудовищная – хуже, чем во все предыдущие дни. Они видели, как впереди самолеты, кружившие высоко в небе, сбрасывали бомбы на порт. Хуже того: «юнкерсы» обстреливали именно тот участок побережья, куда они направлялись. Раненые, которые больше не в силах были идти, словно нищие, сидели по обочинам, моля о помощи или хотя бы о глотке воды. Некоторые просто лежали в кювете – либо без сознания, либо оцепенев от отчаяния и безнадежности. Разумеется, следовало организовать постоянные рейсы санитарных машин от оборонительной линии до побережья. Если нашли возможность белить камни и выкладывать ими дорожку, то уж на перевозку раненых тем более нужно было выделить время. Не было воды. Вино они допили, и жажда мучила теперь еще сильнее. Чего от них ждут – чтобы они тащили дюжину раненых на своих горбах, когда они и сами едва волочат ноги?

В приступе раздражения капрал Неттл вдруг уселся прямо на дорогу, сорвал ботинки и забросил их в поле, заявив, что ненавидит их, ненавидит эти гребаные ботинки больше, чем всех гребаных немцев, вместе взятых, и что у него такие волдыри на ногах, что лучше уж вообще все послать к такой-то матери.

– До Англии еще далеко, в одних носках не дойдешь, – заметил Тернер и отправился на поиски ботинок капрала, ощущая странное головокружение. Один ботинок он нашел сразу, поиски другого потребовали времени. Наконец он заметил его в траве возле какой-то покрытой черным мехом массы, которая, как ему показалось, когда он подходил, то ли шевелилась, то ли пульсировала. Внезапно целый рой трупных мух с сердитым жужжанием поднялся в воздух, обнажив гниющее тело. Тернер задержал дыхание, схватил ботинок и помчался назад, мухи снова опустились на свою добычу, и опять воцарилась тишина.

После долгих пререканий Неттл согласился принять ботинки обратно, но не обул, а связал их шнурки и перекинул через шею. Да и это он сделал, по его словам, только в порядке одолжения Тернеру.

В моменты просветления Робби одолевала тревога. Дело было не в ране, хотя она причиняла немыслимую боль при каждом шаге, и не в бомбардировщиках, круживших над побережьем в нескольких милях к северу. Дело было в его голове. Время от времени в памяти случались провалы. Последовательность каждодневных действий прерывалась, привычные ориентиры, позволявшие понимать, где он и что с ним, расплывались, и он погружался в сон наяву, в голове бродили какие-то мысли, но он понятия не имел, кому они принадлежат. Его напрочь покидало чувство ответственности, память о том, что происходило в предыдущие часы, исчезало представление о том, где он, куда идет, что собирается делать. И никакого желания вспомнить. Он оказывался в плену противоречивших логике фактов.

Именно в таком состоянии Тернер пребывал, когда через три часа пути они добрались до восточной оконечности курортного городка и вступили на усеянную битым стеклом и черепицей улицу, на которой, наблюдая за проходившими мимо военными, играли дети. Неттл снова обул ботинки, но не зашнуровал, шнурки волочились по земле. Внезапно, словно чертик из табакерки, из подвала муниципального здания, реквизированного под штаб, вынырнул лейтенант Дорсетского полка. Быстрым шагом он подошел к ним с важным видом и зажатым под мышкой «дипломатом». Они отдали честь. Пораженный внешним видом капрала, офицер велел ему немедленно завязать шнурки и пригрозил в противном случае наложить на него взыскание.

Пока Неттл, опустившись на колено, выполнял приказ, лейтенант – костлявый человек с округлыми плечами, отнюдь не военной выправкой и пучком рыжих усиков – заявил:

– Такие, как вы, парни – позор армии, черт вас дери!

В своем сумеречно-расслабленном состоянии Тернер испытал острое желание выстрелить офицеру в грудь. Так будет лучше для всех. Здесь и обсуждать нечего. Он потянулся за пистолетом, но пистолет пропал – Робби не мог вспомнить где, – а лейтенант тем временем уже удалялся.

Еще несколько минут у них под ногами трещало битое стекло, потом треск прекратился: дорога кончилась, начался песчаный пляж. Через просвет между дюнами они услышали море, еще до того как увидели его, и ощутили соленый привкус во рту. Памятный аромат каникул. Сойдя с дороги, троица взобралась на песчаный гребень, откуда открывался заветный вид на море, и долго стояла молча. Свежий влажный ветерок, дувший с моря, привел Тернера в чувство. Может, все дело было в температуре, которая у него постоянно скакала?