– Как я рад за нее.
– Ты не сказал, как тебя зовут.
– Люк. Люк Корне. А тебя?
Брайони запнулась.
– Толлис.
– Толлис. Какое милое имя! – В его устах оно и впрямь прозвучало мило.
Отвернувшись от нее, он с легким удивлением медленно обвел взглядом палату. Потом закрыл глаза и начал что-то бессвязно бормотать. Скудный запас французских слов не позволял Брайони понять все, но она уловила:
– Держи их и медленно считай на пальцах… шарф моей мамы… выбираешь цвет и живешь с ним всю жизнь…
Он помолчал несколько минут, продолжая сжимать ее руку. Когда заговорил снова, глаза его были по-прежнему закрыты.
– Хочешь, я скажу тебе одну странную вещь? Я первый раз в Париже.
– Люк, ты в Лондоне. Скоро мы отправим тебя домой.
– Мне говорили, люди здесь холодны и неприветливы, но это неправда. Они очень добры. И ты очень добра – вот снова пришла ко мне.
Какое-то время ей казалось, что он спит. У нее самой начали слипаться глаза – ведь она присела впервые за много часов. Но солдат снова так же медленно обвел глазами палату и сказал:
– Ну конечно же, ты та самая девушка с английским акцентом.
– Расскажи мне, чем ты занимался до войны, – попросила она. – Где жил? Ты это помнишь?
– А ты помнишь ту Пасху, когда приехала в Милло? – Своей слабой рукой он покачивал ее ладонь из стороны в сторону, словно хотел всколыхнуть ее память, а его зеленые глаза смотрели на нее с мольбой.
Брайони подумала, что не следует и дальше вводить его в заблуждение.
– Я никогда не была в Милло…
– Помнишь тот день, когда ты впервые вошла в нашу булочную?
Она придвинула стул поближе к кровати. Его бледное лоснящееся лицо раскачивалось перед ее глазами, по нему скользили световые блики. – Люк, послушай меня…
– Кажется, за прилавком стояла моя мать. Или кто-то из моих сестер. Мы с отцом работали в глубине помещения, в пекарне. Я услышал твой акцент и вышел посмотреть на тебя…
– Я хочу объяснить тебе, где ты находишься. Ты не в Париже…
– На следующий день ты пришла снова, на этот раз у прилавка стоял я, и ты сказала…
– Ты скоро заснешь. А я завтра снова приду тебя проведать, обещаю.
Люк пощупал свою голову и, нахмурившись, тихо произнес:
– Я хочу попросить тебя о небольшом одолжении, Толлис.
– Ну разумеется.
– Эта повязка такая тугая. Не могла бы ты ее немного ослабить?
Брайони встала и осмотрела его голову. Бинты были завязаны так, что распустить узлы было совсем не трудно. Когда она начала осторожно развязывать концы, Люк сказал:
– Моя младшая сестра, Анн, помнишь ее? Она – самая симпатичная девушка в Милло. На переводном экзамене она играла маленькую пьеску Дебюсси – такую воздушную, задорную. Во всяком случае, так считала Анн. Эта мелодия постоянно звучит у меня в голове. Возможно, ты ее тоже помнишь.
Он промурлыкал несколько случайных нот. Брайони продолжала разматывать бинт.
– Все удивляются: откуда у нее такой талант. Всем остальным у нас в семье медведь на ухо наступил. За роялем Анн так прямо держит спину. И никогда не улыбается, пока не закончит. Спасибо, так гораздо лучше. Кажется, именно Анн обслуживала тебя в тот первый раз, когда ты зашла в нашу булочную…
Брайони не собиралась совсем снимать повязку, но, когда она ее ослабила, тяжелая стерильная прокладка соскользнула вместе с подложенным под нее окровавленным тампоном. У Люка недоставало части черепа. Голова была обрита вокруг пролома, зиявшего от макушки до уха. Под зазубренными краями черепа виднелось губчатое розовое вещество – мозг. Она подхватила прокладку, не дав ей упасть на пол, и несколько секунд стояла неподвижно, стараясь справиться с подступившей тошнотой. Только теперь она осознала, как глупо и непрофессионально поступила. Люк сидел смирно и ждал. Брайони оглянулась. Никто в палате не обращал на них внимания. Она вернула на место тампон, стерильную прокладку и снова забинтовала ему голову. Потом, присев на стул, вложила руку в холодную влажную ладонь Люка и попыталась успокоиться. Люк снова что-то бормотал:
– Я не курю. Я обещал отдать свой пай Жанно… Посмотри, он там, на краю стола… под цветами… дурочка, кролик тебя не слышит…
Потом его речь стала совсем бессвязной, Брайони стало трудно его понимать. Что-то насчет учителя, который был слишком строг, а может, то был не учитель, а командир. Наконец он затих. Брайони протерла покрывшееся испариной лицо Люка влажным полотенцем.
Снова открыв глаза, он заговорил так, словно никакого "перерыва не было.
– Как тебе нравятся наши багеты и булочки?
– Очень вкусные.
– Поэтому ты и приходила каждый день?
– Да.
Подумав немного, он спросил осторожно, словно касался деликатной темы:
– А наши круассаны?
– Они у вас – лучшие во всем Милло.
Он улыбнулся. Теперь к его голосу примешивался какой-то идущий из глубины горла скрипучий звук, но они не обратили на это внимания.
– У моего отца – собственный рецепт. Все зависит от качества масла. – Он смотрел на нее с восторгом, накрыв ладонью ее сложенные руки. – Ты знаешь, что очень нравишься моей матери?
– В самом деле?
– Она только о тебе и говорит. Думает, мы летом поженимся.
Брайони не отвела взгляда. Теперь ей было понятно, почему именно ее послали к нему. Ему было трудно глотать, вдоль края повязки и на верхней губе выступили капельки пота. Она вытерла их и хотела дать ему попить, но он вдруг спросил:
– Ты меня любишь?
Она лишь слегка запнулась, прежде чем ответить: «Да». Иное было немыслимо. К тому же в этот момент она действительно любила его. Он был чудесным мальчиком, оказавшимся вдали от дома, и он умирал.
Она дала Люку воды, а когда снова протирала ему лицо влажным полотенцем, он спросил:
– Ты когда-нибудь бывала в Косс-де-Ларзак?
– Нет, никогда.
Однако он не пообещал свозить ее туда, а лишь отвернулся и, уткнувшись в подушку, снова что-то бессвязно забормотал, но руки не отпустил, будто помнил о ее присутствии.
Когда сознание снова прояснилось, Люк повернул к ней голову и спросил:
– Ты ведь еще не уходишь?
– Конечно, нет. Я останусь с тобой.
– Толлис…
Продолжая улыбаться, он прикрыл глаза. И вдруг дернулся, словно через его тело пропустили электрический разряд, посмотрел на нее с изумлением и приоткрыл рот. Потом рванулся вперед. Она вскочила, испугавшись, как бы он не упал с кровати. Не отпуская ладони Брайони, он свободной рукой обнял ее за шею, уткнулся лбом в ее плечо, щекой прижался к щеке. Брайони боялась, что повязка соскользнет у него с головы, что она не удержит его, и еще – что во второй раз не вынесет вида его раны. Скрипучий звук, шедший из глубины горла, зазвучал у нее в ухе. Она попыталась уложить Люка обратно на подушки.
– Меня зовут Брайони, – сказала она тихо, только он мог услышать.
Глаза его широко раскрылись от удивления, восковая кожа заблестела в электрическом свете. Она приложила губы к его уху и, несмотря на то что почувствовала, как кто-то остановился у нее за спиной, даже несмотря на то, что этот кто-то положил руку ей на плечо, прошептала:
– Я не Толлис. Называй меня Брайони. Чьи-то пальцы оторвали ее от юноши.
– Встаньте, сестра Толлис.
Сестра Драммонд поддержала Брайони под локоть и помогла подняться. На ее щеках горели красные пятна, кожа на скулах натянулась, обозначилась четкая линия между красным и белым участками кожи.
Санитарка, стоявшая по другую сторону кровати, уже натягивала простыню на лицо Люка Корне.
Поджав губы, сестра Драммонд поправила воротник Брайони.
– Умница. Теперь пойди и смой кровь с лица. Не нужно расстраивать других пациентов.
Брайони сделала так, как велели: пошла в туалет, холодной водой умыла лицо и через несколько минут вернулась к своим обязанностям.
В половине пятого утра практиканток отослали спать, велев явиться в отделение к одиннадцати. Брайони шла в спальню вместе с Фионой. Они не разговаривали, но, когда их руки соединились, им показалось, что они продолжают свой путь через Вестминстерский мост – целую жизнь спустя. Им не было нужды рассказывать друг другу, что они делали в последние часы и как это их изменило. Достаточно было просто идти рука об руку по пустому коридору вслед за остальными девушками.
