А ощущение было такое, будто меня окатили холодной водой.

   - Что?..

   - Перышко запуталось, - странно улыбаясь, Лайзо отступил на шаг, в полутень от бумажной ширмы. - Если вы и впрямь плохо себя чувствуете, леди, не лучше ли нам поехать домой?

   - Да, пожалуй, - растерянно согласилась я. Нет, самочувствие у меня было хорошим - и даже слишком. Но оставаться в кофейне дольше я просто боялась. Вдруг еще что-нибудь случится? И так впечатлений уже довольно для одного вечера.

   Мэдди, похоже, давно уже стояла в дверях зала, тиская взволнованно мокрую тряпку, и даже не пыталась сделать вид, что занята работой - смотрела на нас и слушала разговор, не скрываясь. Мне следовало бы рассказать хоть что-то о Рокпорте сейчас, да и Лайзо не повредило бы чуть больше услышать о моем женихе... Но я чувствовала, что в таком состоянии могу наговорить больше, чем нужно, а потом пожалеть об этом.

   Лайзо был прав - пора возвращаться домой.

   Когда мы проходили через кухню, Георг перед тем, как попрощаться, спросил:

   - Маркиз Рокпорт не говорил, зачем он вернулся?

   Я покачала головой.

   - И о помолвке пока не заговаривал?

   - Нет.

   - Тогда зачем... - начал было Георг, а потом нахмурился и отвернулся. - Впрочем, это не мое дело. Доброй ночи, леди Виржиния.

   - Доброй ночи, Георг.

   Мэдди проводила меня до самого автомобиля. Я сначала хотела предложить ей поехать ко мне и ночевать сегодня в особняке - просто так, в порыве заботливости, но потом вспомнила, что нынче в кофейне оставалась миссис Хат, которая уже час как мирно спала на втором этаже и пропустила все веселье.

   ...Наверное, в автомобиле я задремала. Просто на мгновение прикрыла глаза, давая себе отдых от впечатлений, затылок коснулся мягкого подголовника... И тяжелый, беспокойный полусон-полузабытье слетел с меня лишь тогда, когда машина дернулась, попав колесом в яму на дороге.

   Потом, кажется, меня осторожно вели по лестницам наверх, поддерживая под локоть. В спальне пахло вербеной и немного дымом - камин топили. Магда помогла мне умыться розовой водой, ополоснуть гудящие от усталости ступни, переодеться в ночную сорочку - и уложила спать, заботливо, по-матерински подоткнув одеяло.

   "Надо было мне взять какую-нибудь книгу о Нингене или хотя бы подборку газетных статей", - успела я подумать уже сквозь дрему.

   Наверное, поэтому сны этой ночью были такими странными.

   ...Жара на острове делает воздух густым, как карамель, царапающим горло. Не спасает даже влажный ветер с океана, да и слаб он - в час тишины и безмолвия.

   Жара.

   Вдоль полосы прибоя бредут двое. Длинные пологие волны омывают их босые ноги, горькие брызги оседают на подвернутых штанинах. У того, что идет справа, кожа цвета выбеленной временем кости - мертвенная, слегка желтоватая; у его льняной рубахи длинные рукава, полностью скрывающие руки, и высокий зашнурованный ворот. На голове - широкополая черная шляпа, настолько нелепо-чуждая здесь, под ослепительным солнцем, у голубой воды и золотого тонкого песка, что это даже смешно.

   Второй смугл, и рукава у него закатаны до самых плеч. Пальцы - намозоленные, широкие ногти - в пятнышках въевшейся краски. Волосы у него черные в красноту и прямые, как у островитян.

   Я - призрак, молчаливый и любопытный. Солнце светит сквозь меня, волны не касаются моих ног. Я нагоняю странную пару и держусь потом в шаге позади, чтобы можно было слушать чужой разговор.

   -... Мне кажется, что я болен, Сэран, - говорит смуглый. - Я сплю всю ночь и утро, до самого полудня, а все равно просыпаюсь без сил. Я думал, дело в жаре, уехал в Марсовию, навестил дочерей... Но стало только хуже. Вчера я заснул прямо в мастерской, за работою, и едва не погубил картину.

   Бледный молчит. Его волосы выбиваются из-под шляпы - до того светлые, что кажутся прозрачными. Они легче осенней паутины и наверняка на ощупь нежней шелка - так и льнут к ветру, ласкаются...

   - Ты должен оставить свои картины. Они губят тебя.

   - Тебя послала Вивьен? Скажи ей, что я не вернусь. Детям лучше вовсе без отца, чем с таким сумасшедшим, как я.

   - Сестра здесь ни при чем. Я просто беспокоюсь о тебе. Если не хочешь бросать живопись совсем - хотя бы отдохни от нее. Год, два... Она тебя убивает.

   - Нет.

   - Да, Ноэль. Да. Я вижу это ясно, как видел много раз прежде - ты сгоришь, как сгорали другие художники. Настоящие. Те, кто знал, что вложить душу в картину - это не просто слова.

   Тот, кого назвали Ноэлем, наклоняется и подбирает ракушку. Смотрит на нее, очерчивает пальцем край - а потом сжимает в кулаке.

   Хруст - и белая крошка высыпается из кулака на песок.

   - Может, это просто старость? Все изнашивается с течением времени. Несколько лет назад из этой раковины можно было бы сделать скребок или даже нож. А теперь она стала хрупкой. Совсем как я...

   Тот, кого зовут Сэран, берет руки Ноэля в свои - резкий, сюрреалистический контраст, темная бронза и белое серебро - и, склонившись, сдувает с безвольных ладоней белую крошку.

   - Оставь свои картины, Ноэль, - Сэран смотрит в песок. - Они выпивают твою душу по капле. А человек без души жить не может.

   Ноэль смеется, но смех у него ненастоящий - колкий, царапающий, испуганный.

   - Сэран, это уже слишком! Ты нарочно меня пугаешь?

   И он отвечает без улыбки:

   - Да. Конечно, нарочно... Посмотри, не Таи ли машет тебе рукою? Та девушка, что каждое утро приносит еду из деревни?

   Ноэль щурится, глядя вдаль.

   - Да, это она, - он запинается. - Сэран...

   - Иди, - бледный легонько толкает его в спину. - Таи не стала бы приходить зря. А я догоню позже. Мне хочется еще побыть здесь... я так редко вижу солнце.

   Ноэль кивает ему, а потом бежит вдоль прибоя - в ослепительно-белое нигде, к невидимой Таи, которая ждет его и машет рукою. Горькие брызги летят во все стороны, штаны уже промокли до колен. Он весь - солнце, соль и ветер.

   Сэран долго смотрит ему вслед; губы беззвучно шевелятся. Я не слышу - угадываю слова.

   - ...Поздно... Но если понадобится, я сожгу все эти проклятые картины, одну за другой, Ноэль, чтобы вернуть тебе душу. Даже если потом ты будешь меня ненавидеть.

   Порыв ветра, нежданный в этом испепеляюще-жарком затишье, срывает с его головы нелепую шляпу и треплет белые волосы. Океан блестит ослепительно. Соль и свет въедаются в кожу.

   Жара.

   Невыносимо.

   Закрываю глаза...

   Проснулась я лицом в подушку, под двумя одеялами. Воздуха отчаянно не хватало - отсюда и кошмары об удушливой жаре. За окном было темно. Кажется, до утра оставалось еще далеко. Я встала, прошла к окну и выглянула наружу.

   Туман. Ничего не видно.

   Прохладный воздух в комнате освежил меня и изгнал последние призраки жутковатого сна. Через некоторое время взволнованность сменилась равнодушием, а затем - вновь апатичной усталостью. Я прилегла на кровать поверх одеял и сама не заметила, как уснула - на сей раз до утра. Проснулась рано. Укрытая - видимо, Магда заглянула ночью в комнату, услышав шаги, и позаботилась обо мне.

   Неплохое начало нового дня.

   До завтрака я разобралась с несколькими деловыми письмами, проглядела кое-какие счета и только затем позволила себе насладиться утренней безмятежностью за чашкой кофе и свежей газетой. На первых полосах не нашлось ни одной интересной статьи, они были полностью посвящены политическому скандалу - канцлер Алмании срочно отзывал своего посла. В интригах такого рода я не понимала ровным счетом ничего, да и не любила их, потому пролистала сразу до последних страниц, к экономическим новостям и светским сплетням.

   Одна заметка сразу привлекла мое внимание.

   В ней говорилось - какая неожиданность! - о краже только недавно обнаруженной картины Нингена. Подробности дела не совпадали с тем, что сообщил мне Эллис - неудивительно, вряд ли мистер Остроум, как подписался автор статьи, имел отношение к следствию. А вот история приобретения картины показалась мне весьма любопытной, хотя и изрядно мистифицированной.