— Пошли быстрей! — сказала она резко. В ее голосе был азарт охотника, увидевшего знатную добычу. — Быстрей!
— Мы идем быстро, — ответил Слава, не повернув головы. Наташа досадливо скривила губы и перешагнула через поваленный фонарный столб, лежавший поперек дороги. Тотчас же она увидела и покосившийся платан, вывернутый у основания ствола пласт земли и беспомощно торчащие корни. Неподалеку, на безопасном расстоянии от дороги, на траве сидел неряшливо одетый человек и курил. Проходя мимо, Слава кивнул ему, и тот кивнул в ответ. Наташа отвернулась и снова начала смотреть на дорогу.
Ты меня ждала, так я пришла к тебе, и теперь мы посмотрим, кто сильнее… Ты мне ответишь за все… Ты и не знаешь, как это прекрасно… музыка цвета… я сыграю тебе похоронный марш… ты ведь привыкла играть его другим, а теперь я сыграю тебе похоронный марш… сейчас… сейчас…
На ристалище вызываются благородные рыцари…
— Мы пришли! — громко сказал Слава у нее над ухом. Вздрогнув, Наташа оторвала взгляд от дороги за веревочной оградой и посмотрела на мольберт, стоявший на расстоянии нескольких метров от дороги в тени двух небольших акаций. Фонарных столбов в опасной близости не было, сами же деревья были тщательно подперты железными стержнями. Неподалеку стояло несколько человек в оранжевых жилетах, глядя на Наташу и Славу с праздным любопыством.
— Мольберт слишком далеко, — буркнула Наташа недовольно. — Я могу что-нибудь упустить.
— Ближе нельзя. Я не знаю, конечно, этой дороги так, как ты, но даже я это чувствую. Ты же сама выбрала это место!
— Ну, хорошо, — Наташа подошла к мольберту и критически его осмотрела, потом перевела взгляд на дорогу и удовлетворенно кивнула. Рядом раздался громкий угрожающий треск, что-то негромко застонало, и Слава крикнул:
— Осторожно! Отойди!
Наташа не отошла, а лишь чуть повернула голову, с усмешкой наблюдая, как один из огромных платанов, росших вдоль дороги, медленно, словно во сне, клонится вперед, роняя листья, и как уходят в землю крепкие железные подпорки, поддерживавшие ствол, словно на них уверенно давила чья-то огромная рука. Наклонившись под углом сорок пять градусов к земле, дерево застыло, зловеще нависнув над тротуаром, точно занесенный над плахой топор палача. Кто-то сзади изумленно присвистнул.
— Сам не увидел — не поверил бы, — шепнул Слава рядом. — Ничего, тут не достанет.
— Солнце хорошее, — ответила Наташа, равнодушно отвернувшись от платана. Все вокруг казалось ей пустяком, чем-то далеким и ненужным. Дорога — вот что главное, остальное не имеет значения. Страх исчез, поглощенный злостью и желанием схватки, желанием вновь ощутить это замечательное, сладкое чувство творчества, чувство власти. Дорога. Слово разрослось, заполнив собой все ее лексическое поле. Дорога. Дорога. Больше ничего. — Давай все расставим, приготовим. Я хочу начать как можно скорее. Это все ерунда, баловство. До платанов она достает, потому что корни под ней, до столбов достает, а дальше не дотянется. Только смотри, чтоб никто на дорогу не вылез. Давай же, помоги, ну!
Слава внимательно, удивленно и как-то горько посмотрел на нее, на ее дрожащую, как у алкоголика, руку, на застывшее холодное лицо и ничего не сказал. Но позже, когда Наташа уже оценивающе смотрела на холст, установленный на мольберте, уже выбирала первую кисть, он крепко сжал ее руку и произнес негромко:
— Наташка, только не теряйся. Работать работай, но не теряйся. Если я увижу… я…
— Не вздумай! — перебила его Наташа. — Только в крайнем случае. Теперь отходи!
— Ты не понимаешь…
— Отходи! Немедленно!
Слава шумно выдохнул и отступил назад, и Наташа тут же забыла о нем. Она стояла неподалеку от того места, где дорога соединялась с трассой — она просматривалась почти до самого поворота, она вся лежала перед ней — беззащитная, обтянутая веревкой, лишенная крови — машин с людьми. Они были один на один, они теперь были на равных.
Наташин взгляд метнулся вдоль дороги, накрыл ее, раздробился, рассеялся и пошел внутрь, в темноту, в ничто, заметался там, словно в дремучем лесу, выискивая, выхватывая, вытаскивая… Глаза ожгло ледяным огнем, потом по лицу расползлось омертвение, а в зрачки словно бы вставили по холодному стержню, проникающему до самого мозга, и из мозга жгуче-холодящая нить побежала вниз — через шею, по плечу, сквозь правую руку и в кончики пальцев. Пальцы и кисть в них запульсировали как одно целое, как продолжение ее сердца, а взгляд тем временем все глубже и глубже вгрызался в дорогу, подбираясь к настоящей дороге, неумолимо разбирая ее на составляющие, и что-то потекло в мозг через глаза, наполняя его жуткими и сладкими видениями. Наташа дернулась, чуть вскрикнув, — ее пронзили и боль, и наслаждение одновременно, а потом она вдруг ощутила я превращаюсь ощутила меня много что становится тысячью людей, тысячью ненавистей, тысячью слабостей, тысячью вожделений, она смеялась тысячью ртами и любила тысячью сердцами, тысячью глазами она смотрела на тысячи обнаженных тел, она разрослась до размеров Вселенной, и ее глаза стали черными дырами, в которые… я растворяюсь…
Не растворись в своих картинах. я растворяюсь…
Не смей! Не смей! Уходи! Умри!
…она выскочила из машины, и «тойота» врезалась в нее, и она видела, как она врезается в нее… она врезалась в нее… сколько боли… сколько… Это ты послала машину, ты ее послала, я убью тебя…
В поле ее зрения появился Слава — испуганный растерянный, и Наташе захотелось закричать ему: «Останови меня! Останови!» — но она только шевельнула губами. Ее рука метнулась к холсту, собираясь вписать в пустоту первый мазок, и тотчас Наташа почувствовала, что ее втягивает куда-то — то ли внутрь дороги, то ли внутрь собственного мозга, и это было так приятно, так приятно, и так приятна кисть в пальцах… кнут надсмотрщика… нож… цепь для рабов…
— Я ухожу, — шепнула она из последних сил, а потом забыла, что такое язык слов — вместо слов были цвета, цвета… только лишь цвета…
— Что? — переспросил Слава, наклоняясь к ней.
А потом кисть прикоснулась к холсту, и Слава исчез, и исчезли платаны, и небо, и свет — исчезло все, и она перестала существовать.
Вокруг была тьма. Вокруг была пустота, наполненная беспросветно густым черным ничем. Черный цвет — всепоглощающий, всепроникающий — он был миром и воздухом, он был чувствами и телом, он был мыслями и воспоминаниями, и сама она была черным и осознавала себя черным, она шевелила пальцами и оглядывалась, и движения тоже были черным цветом, и единственным иным здесь был холод — черный холод, и вкус его на губах, и в черных звуках был минор…
Потом вдруг плеснулся ослепительный белый, втянув в себя весь черный цвет, и она попыталась закрыть глаза, но он проник и под веки, захватил все. У белого не было ни вкуса, ни звука, ни температуры, он был еще большим ничем, но в то же время в нем ощущалась жизнь, ощущалась упругость, ощущалось что-то, что рвалось наружу, что составляло его, что было сжато им. А потом Вселенная взорвалась, и на мгновение человеку показалось, что он вовсе перестал существовать, поглощенный этим взрывом цветов. Все захлестнул ярко-изумрудный, принеся с собой тепло, его сменил синий, принеся с собой прохладу, и желтый, принеся с собой огонь… цвета были всем миром, и человек дышал карминным, голубым, оранжевым, и мажор тепла сменял минор холода, яростно, весело кружилась цветовая мистерия, и человек барахтался посередине, пытаясь найти свое имя, пытаясь вспомнить, зачем он и кто он, но память была цветом, и крик был цветом, и боль была цветом… А потом все раздробилось, смешалось, слилось и…
Меня зовут Наталья Петровна Чистова, и я существую, чтобы…
Наташа открыла глаза, тяжело дыша. Перед глазами все еще мелькали яркие всполохи, но мир ощущений, звуков и цветов уже обрел свою привычную разграниченность и четкость. Вокруг была тишина и грязно-серый цвет пасмурного дня.
Наташа растерянно осмотрелась. Она стояла на начале дороги, широкой и упругой, точно чья-то плоть, по-прежнему одетая в свой жемчужный сарафан, но исчезла гипсовая повязка с руки, и Наташа могла шевелить ею свободно, словно рука никогда и не была сломана. Широкая дорога круто уходила вниз и терялась где-то далеко в грязно-сером. Не было ни неба, ни земли, ни деревьев, ни людей — только дорога и блеклый свет вокруг.
