— О Господи, — произнес Тухи, зевая,— иногда так устаешь! В жизни наступает момент, когда неудержимо хочется расслабиться, подобно самому отъявленному лентяю. Я пришел домой и почувствовал, что больше ни минуты не могу оставаться в своей одежде. Почувствовал себя как окаянный крестьянин, все тело чесалось, я просто должен был раздеться. Ты ведь не возражаешь, Питер? С некоторыми просто необходимо быть в форме, но с тобой такой необходимости нет.

— Конечно, нет.

— Через некоторое время, пожалуй, приму ванну, ничего нет лучше горячей ванны, чтобы почувствовать себя тунеядцем. Ты любишь горячую ванну, Питер?

— Ну… да… возможно.

— Ты толстеешь, Питер. Скоро на тебя будет противно смотреть в ванне. Полнеешь, а выглядишь осунувшимся. Это плохое сочетание. Совершенно неэстетичное. Толстяки должны выглядеть счастливыми и веселыми.

— Я… У меня все в порядке, Эллсворт. Только вот…

— У тебя всегда был веселый нрав. Не теряй его. Людям будет скучно с тобой.

— Я не изменился, Эллсворт. — И вдруг произнес с особой силой: — Я действительно совсем не изменился. Я такой же, как и тогда, когда проектировал здание «Космо-Злотник».

Китинг с надеждой посмотрел на Тухи. Намек был достаточно прозрачен, чтобы Тухи понял; Тухи понимал вещи значительно более тонкие. Он ждал поддержки. Тухи продолжал смотреть на него добрыми, ничего не выражающими глазами.

— Что ты, Питер, с философской точки зрения это неправильное утверждение. Перемены — основной закон вселенной. Все меняется. Времена года, листья, цветы, птицы, мораль, люди и дома. Это закон диалектики, Питер.

— Да, разумеется. Все меняется так быстро и так непредсказуемо. Даже не замечаешь и вдруг однажды утром — осознаешь. Помнишь, всего несколько лет назад Лойс Кук и Гордон Прескотт, Айк и Ланс были никто. А сейчас — посмотри, Эллсворт, они на самом верху, и все они твои. Куда ни посмотрю, какое имя ни услышу, — это всегда твой парень. Ты просто чудо, Эллсворт. Как этого можно добиться — всего за несколько лет…

— Это намного проще, чем тебе представляется, Питер. Ты мыслишь в масштабе личности. Тебе кажется, что все делается поштучно. Но ведь тогда и сотне импрессарио не хватило бы жизни. Все происходит значительно быстрее. Наш век — век механизмов, дающих экономию времени. Когда хочешь что-нибудь вырастить, ты не ухаживаешь отдельно за каждым семенем. Ты просто разбрасываешь удобрение. Остальное сделает природа. Мне кажется, ты считаешь меня ответственным за все. Это не так. Силы небесные, совсем не так. Я просто один из многих, один рычаг гигантского механизма. Очень большого и очень древнего. Просто так случилось, что я оказался в той сфере деятельности, которая тебя интересует, — в сфере искусства, поскольку считал, что в нем сосредоточились все решающие факторы той задачи, которую нам надлежит выполнить.

— Да, конечно, но я имею в виду… Я думаю, ты поступил очень умно. Я хочу сказать, что ты выбрал молодых, талантливых людей, у которых есть будущее. Будь я проклят, если понимаю, как ты сумел все это предвосхитить. Помнишь тот чердак, где размещался Совет американских строителей? Никто не воспринимал нас серьезно. Бывало, даже смеялись, что ты попусту тратишь время на всякие дурацкие организации.

— Дорогой Питер, люди так часто заблуждаются. Например, формула «Разделяй и властвуй». Ну, у нее есть какое-то применение. Но наш век изобрел значительно более убедительную формулу: «Объединяй и властвуй».

— Что это значит?

— Нечто такое, чего тебе не постичь. И я не хочу перенапрягать тебя. Ты не похож на человека, у которого избыток сил.

— О, со мной все в порядке. Возможно, я немного встревожен, потому что…

— Тревожиться — бессмысленная трата нервов. Очень глупая. Недостойная просвещенного человека. Поскольку человек всего лишь результат химических процессов и экономических факторов предшествующих столетий, он ни черта не может. А если так, зачем тревожиться? Разумеется, есть исключения. Но эти исключения — просто видимость. Когда обстоятельства заставляют нас заблуждаться, будто бы существует некая свобода действий. Например, твой визит, чтобы поговорить о Кортландте.

Китинг заморгал, потом благодарно улыбнулся. Он подумал, что это в духе Эллсворта — догадаться и избавить его от затруднительного первого шага.

— Ты прав, Эллсворт. Именно об этом я хотел поговорить с тобой. Ты удивительный человек, читаешь меня, как раскрытую книгу.

— Какую книгу, Питер? Бульварный роман? Любовный? Детектив? Просто плагиат? Нет, скажем так: роман в нескольких частях. Хороший, длинный, увлекательный, но без последней части. Она затерялась. И не будет никакой последней части. Если это, разумеется, не Кортландт. Да, это подходящая заключительная глава.

Китинг ждал, взгляд его был напряжен и беззащитен, он забыл о стыде, о том, что нужно скрывать свою мольбу.

— Грандиозный проект. Кортландт. Побольше, чем Стоунридж. Ты помнишь Стоунридж, Питер?

«Он просто расслабился, — подумал Китинг, — устал, он не может все время быть тактичным, он не осознает, что…»

— Стоунридж. Огромное строительство, жилой квартал Гейла Винанда. Ты когда-нибудь задумывался о карьере Винанда? От портовой крысы до Стоунриджа — ты знаешь, что значит такой рывок? Сможешь ли ты подсчитать те усилия, энергию и страдания, какие Гейл Винанд заплатил за каждый шаг на своем пути? И вот я держу в своих руках проект намного более грандиозный, чем Стоунридж, не приложив к этому ни малейшего усилия. — Он опустил руку и добавил: — Если он действительно в моих руках. Может, это лишь фигуральное выражение. Не надо понимать меня буквально, Питер.

— Я ненавижу Винанда, — глухо произнес Китинг, глядя в пол. — Ненавижу, как никого в жизни не ненавидел.

— Винанда? Он очень наивный человек. Достаточно наивный, чтобы считать, что людьми движут главным образом деньги.

— Ты не такой, Эллсворт. Ты честный человек. Именно поэтому я верю тебе. Это все, что у меня осталось. Если я перестану верить в тебя, у меня не останется ничего… нигде.

— Спасибо, Питер. Очень мило с твоей стороны. Несколько истерично, но мило.

— Эллсворт… ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь.

— Да-

— Вот видишь, поэтому я и не могу понять.

— Чего?

Он должен сказать. Он не хотел это говорить, что бы ни случилось, но теперь должен сказать.

— Эллсворт, почему ты игнорируешь меня? Почему больше не пишешь обо мне? Почему всегда в твоих статьях, везде — в любом заказе, который ты можешь устроить, — только Гэс Уэбб?

— Но, Питер, почему бы и нет?

— Но… я…

— Жаль, что ты меня совсем не понял. За все эти годы ты так и не разобрался, какими принципами я руководствуюсь. Я не верю в индивидуализм, Питер. В незаменимых людей не верю. Я считаю, что мы все равны и взаимозаменяемы. Положение, которое сегодня занимаешь ты, завтра может занять кто-то другой — любой. Уравнительное чередование. Разве не об этом я всегда говорил? Почему, ты думаешь, я выбрал тебя? Почему помог тебе стать тем, кем ты стал? Чтобы защитить нашу сферу деятельности от людей, которые незаменимы. Чтобы дать шанс в этом мире Гэсам Уэббам. Почему, ты думаешь, я боролся с такими людьми, как, например, Говард Рорк?

Китинга будто ударили, ему показалось, будто что-то плоское и тяжелое рухнуло ему на голову и она сейчас посинеет, почернеет и разбухнет; он ничего не чувствовал, кроме тупого оцепенения. Обрывки мыслей, которые мелькали у него в голове, позволили ему понять, что услышанные идеи высоконравственны. Он всегда их принимал, и поэтому ничего дурного с ним не случится, в них нет ничего дурного. Глаза Тухи, темные, нежно-доброжелательные, смотрели прямо на него. Может быть, позже… позже он узнает… Но что-то сверлило его мозг, застряло в нем занозой. И он понял. Имя.

И хотя его единственной надеждой было расположение Тухи, с ним происходило что-то необъяснимое, он наклонился вперед, он хотел причинить Тухи боль, его губы скривились в улыбке, обнажив зубы.