«По сообщению хорошо информированных источников, — писала одна радикальная газета, — Кортландт был только первым шагом в гигантском замысле взорвать каждый проект государственной застройки, каждую государственную электростанцию, почту и школу в Соединенных Штатах. Заговором заправляют Гейл Винанд и разъевшиеся капиталисты вроде него, включая некоторых из наших денежных мешков».
«Слишком мало внимания было уделено женскому началу в этом деле, — писала Салли Брент в «Новых рубежах». — Роль, которую сыграла миссис Гейл Винанд, по меньшей мере сомнительна. Какое интересное совпадение, что именно миссис Винанд так своевременно отослала ночью сторожа. И почему ее супруг поднял такой шум в защиту мистера Рорка? Если бы мы не были ослеплены глупой, бессмысленной, старомодной галантностью, когда дело касается так называемой прекрасной дамы, мы не позволили бы замалчивать эту сторону будущего процесса. Если бы мы не относились слишком почтительно к социальному положению миссис Винанд и так называемому престижу ее мужа, который позволил выставить себя последним дураком, мы бы задали несколько вопросов о том, как она чуть не погибла в катастрофе. Откуда нам знать, что все было именно так? Доктора могут быть подкуплены, так же как и кое-кто еще, мистер Гейл Винанд большой специалист в подобных делах. Если принять во внимание все это, можно различить очертания кое-чего очень похожего на самую отвратительную ложь во спасение».
«Позиция, занятая прессой Винанда, — писала нейтральная консервативная газета, — необъяснима и бесчестна».
Тираж «Знамени» снижался от недели к неделе с нарастающей скоростью, как падающий лифт. Наклейки и значки с надписью «Мы не читаем Винанда» появились на стенах, столбах надземки, лобовых стеклах автомашин и лацканах пиджаков. Винандовские киноролики новостей освистывались в кинотеатрах. «Знамя» исчезло из киосков, продавцы должны были выставлять его, но они скрывали газету под прилавком и вытаскивали, брюзжа, только по требованию. Почва была подготовлена, опоры изъедены давным-давно, дело Кортландта дало последний толчок.
В поднявшейся буре негодования против Гейла Винанда Рорк был почти забыт. Самые злобные выпады сыпались на Винанда от его собственных читателей: от женских клубов, духовенства, почтенных матерей, мелких лавочников. Альву Скаррета приходилось держать подальше от комнаты, где скапливались горы писем, которые росли день ото дня; он начал было читать письма, но друзьям из числа сотрудников газеты удалось удержать его: они опасались удара.
Сотрудники «Знамени» работали в полном молчании. Исчезли осторожные взгляды, не слышно было даже крепких слов, прекратилась болтовня в туалетных комнатах. Ушли лишь немногие. Остальные продолжали работать, медленно, тяжело, как люди, застегнувшие пристежные ремни в ожидании столкновения.
Гейл Винанд замечал замедленный темп во всем, что происходило вокруг него. Когда он входил в здание «Знамени», служащие останавливались при виде него; когда он кивал им, ответные приветствия на секунду запаздывали; он замечал, что люди смотрят ему вслед. «Да, мистер Винанд», которое всегда слышалось в ответ на его приказы, когда еще звучал его голос, теперь запаздывало, и пауза становилась все значительнее. Ответные фразы звучали так, будто вопросительный знак стоял в начале, а не в конце.
«Вполголоса» хранила молчание о деле Кортландта. Винанд вызвал Тухи в свой кабинет на следующий день после взрыва и сказал:
— Послушайте, вы. Ни слова в вашей рубрике. Понятно? Что вы вопите на стороне — не мое дело, по крайней мере пока. Но если вы будете вопить слишком много, я займусь вами, когда все кончится.
— Да, мистер Винанд.
— И в своей колонке вы оглохли, ослепли и онемели. Вы не слышали ни о каком взрыве. Вы знать не знаете никого по фамилии Рорк. Вы не знаете, что такое Кортландт. И это действует все то время, пока вы находитесь в этом здании.
— Да, мистер Винанд.
— И не попадайтесь мне на глаза.
— Да, мистер Винанд.
Адвокат Винанда, старый друг, работавший на него долгие годы, попробовал остановить его:
— Гейл, в чем дело? Ты ведешь себя как ребенок. Как зеленый любитель. Соберись, старик.
— Заткнись, — был ответ Винанда.
— Гейл, ты самый… ты был величайшим газетчиком на нашей планете. Нужно ли говорить очевидное? Непопулярное дело — опасное мероприятие для каждого. А для популярной газеты это самоубийство.
— Если ты не заткнешься, я пошлю тебя собирать манатки и найму другого адвокатишку.
Винанд начал спорить об этом деле с влиятельными людьми, с которыми встречался на деловых завтраках и обедах. Раньше он никогда ни о чем не спорил; никогда не жаловался. Он просто бросал окончательные решения почтительным слушателям. Теперь у него не было слушателей. Он сталкивался с безразличным молчанием, полускукой-полуоскорблением. Люди, ловившие каждое его слово, которое он, бывало, обронял о бирже, недвижимости, рекламе, политике, не проявляли никакого интереса к его мнению об искусстве, величии или абстрактной справедливости.
Он выслушивал ответы:
«Да, Гейл, да, конечно. Но я считаю, что с его стороны это было чертовски эгоистично. Все теперешние неприятности в мире — от эгоизма. Слишком уж его много повсюду. Как раз об этом писал Аанселот Клоуки в своей книге… прекрасной книге, там все о его детстве, да ты ж читал ее — я видел твою фотографию с Клоуки. Клоуки объездил весь мир, он знает, о чем пишет».
«Да, Гейл, но не очень ли ты старомодно относишься к этому? Что это за шум о великом человеке? Что в этом возвеличенном укладчике кирпичей? И кто, собственно, велик? Все мы состоим из желез и химических соединений и того, что едим за завтраком. Я считаю, что Лойс Кук очень хорошо объяснила это в своей великолепной небольшой книжке — как там ее?.. — да, «Доблестный камень в мочевом пузыре». Да. Твое же «Знамя» из кожи вон лезло, рекламируя эту книжечку».
«Но послушай, Гейл, ему стоило подумать и о других людях до того, как думать о себе. Я считаю, если у человека в сердце нет любви, не очень-то он и хорош. Я слышал, во вчерашней пьесе… великолепная вещь… последняя написанная Айком — как, черт возьми, его фамилия? — ты должен ее посмотреть… твой Жюль Фауглер сказал, что это нежная поэма для сцены».
«Ты грамотно излагаешь, Гейл, и я не знаю, что сказать против, не знаю, где ты не прав, но что-то здесь не так, потому что Эллсворт Тухи… Пойми меня правильно, я не согласен с политическими взглядами Тухи, я знаю, что он радикал, но, с другой стороны, ты должен допустить, что он великий идеалист с очень большим сердцем, вмещающим все, — так вот, Эллсворт Тухи сказал…»
И это говорили миллионеры, банкиры, промышленники, бизнесмены — все, кто не мог понять, почему этот мир летит к черту, и жаловались на жизнь в своих обеденных монологах.
Однажды утром, когда Винанд, выйдя из своего автомобиля напротив здания «Знамени», переходил тротуар, к нему бросилась женщина, ожидавшая у входа. Она была средних лет, толстая, в грязной одежде и мятой шляпке. Лицо у нее было опухшее, неухоженное, с бесформенным ртом и черными, круглыми, блестящими глазами. Она остановилась перед Винандом и швырнула ему в лицо пучок гнилых свекольных листьев. Это была не свекла, а только листья, мягкие и липкие, перевязанные веревочкой. Они ударились о его щеку и шлепнулись на тротуар.
Винанд стоял и спокойно смотрел на женщину. Он видел ее белую кожу, открытый от восторга рот и самодовольное лицо, воплощавшее зло. Прохожие схватили женщину, когда она выкрикивала непечатные ругательства. Винанд поднял руку, потряс головой, жестом прося отпустить женщину, и с зеленовато-желтым пятном во всю щеку прошел в здание.
— Эллсворт, что делать? — стонал Альва Скаррет. — Что делать?
Эллсворт Тухи, восседая за столом, улыбнулся, как будто хотел поцеловать Альву Скаррета.
— Отчего они не бросят это чертово дело, Эллсворт? Почему не подвернется что-нибудь, чтобы убрать его с первых полос? Не могли бы мы обеспокоиться по поводу международной ситуации или еще чего-то? Я в жизни не видел, чтобы народ так озлобился из-за таких пустяков. Какой-то взрыв! Господи, Эллсворт, это же материал для последней полосы. Мы печатаем такое каждый месяц, практически во время любой забастовки, понимаешь?.. Забастовка меховщиков, забастовка работников химчисток… Какого черта! Откуда эта ярость? Кому это нужно? Почему это так важно?
