Однако все сказанное, как мне представляется, гораздо более уместно по отношению к гениальной ферапонтовской фреске Дионисия «Никола», и прежде всего – описание самого облика преподобного, почерпнутое Г. В. Поповым из его жития. Между прочим, сам Г. Б. Попов говорит здесь же, что образ Дмитрия Прилуцкого «необычайно близок к полуфигуре Николы из конхи Рождественского собора, являясь едва ли не наиболее значительным результатом поисков воплощения характеристики духовного строителя, философа-учителя и практика, хозяйственного организатора», то есть, в сущности, «характеристики» преподобного Иосифа Волоцкого.[691]
Нет оснований отрицать, что, создавая образ преподобного Дмитрия Прилуцкого, Дионисий также вспоминал о своем друге и брате преподобном Иосифе. Но образ Николы (необычайно близкий по «характеру», как утверждает Г. В. Попов, к Дмитрию Прилуцкому), думаю, в гораздо большей мере связан с преподобным Иосифом Волоцким.
В. Т. Георгиевский в своем основополагающем труде «Фрески Ферапонтова монастыря» заметил, что образ Николы, «данный Дионисиел совсем не похож на… распространенный в нашей иконописи… который… в тысячах копий был повторен на Руси».[692]
Г. Н. Бочаров и В. П. Выголов отметили другую весьма существенную сторону дела: «Фрески дьяконника с приделом Николая Чудотворца… выпадают из общей росписи храма»,[693] то есть Дионисий ставит перед собой в создании образа Николы особенную, очень важную для него цель, решившись даже ради нее нарушить единство росписи собора.
Итак, Дионисьев Никола «совсем не похож» на типичные воплощения этого образа, а, с другой стороны, «выпадает» из богатейшей целостности ферапонтовских фресок. Притом «выпадают» не только монументальная фреска с образом Николы в дьяконнике собора, но и перекликающиеся с ней небольшие фрески: сцена Первого Вселенского собора, в которой, согласно житийному описанию, «святитель Николай, пламеневший ревностью ко Господу, даже заушил лжеучителя»,[694] то есть еретика Ария; далее, фреска «Видение Петра Александрийского», где этому патриарху явился Христос в ризах, разодранных тем самым Арием, и, наконец, фреска «Арий в темнице».
Арий был для преподобного Иосифа Волоцкого своего рода главным «ересиархом», он не раз упоминал его в своих полемических сочинениях и, конечно, в беседах с Дионисием. И введенная в мир ферапонтовских фресок – по сути дела «выпадающая» из него – тема борьбы Николы с Арием (которая, кстати сказать, вовсе не стоит на первом) плане в «общепринятом» представлении о Николае Чудотворце) может быть понята как своего рода ключ к монументальному образу Николы в Рождественском соборе: он славен своей борьбой с ересью, как и нынешний Иосиф Волоцкий.
Конечно, это именно предположение, но все же нельзя исключить, что Дионисий, сотворяя свой проникновенный образ, вложил в него и видение, и понимание своего «возлюбленного брата» преподобного Иосифа Волоцкого.
В лике Николы, созданном Дионисием в 1502 году, воплощено предчувствие трагических грядущих испытаний и готовность к ним, но вместе с тем в нем проступает убежденность в конечном торжестве Истины…
И если даже мое соотнесение Дионисьева Николы и преподобного Иосифа будет оспариваться, невозможно оспорить то, о чем говорит в уже цитированных словах Г. В. Попов: в образе Николы воплощен характер «духовного строителя, философа-учителя и практика, хозяйственного организатора», а именно это «находили современники в Иосифе Волоцком». То есть творение Дионисия имеет глубокую связь с преподобным Иосифом Волоцким, и исключительно много дает для восприятия и понимания «живого лика» одного из величайших русских святых…
Это не означает, что Дионисий вместо (или под видом) образа Николая Чудотворца создал «портрет» Иосифа Волоцкого; подобная подмена противоречила бы православным канонам. И речь идет только о том, что при создании образа святителя Николая Мирликийского, боровшегося с ересью Ария, Дионисия, как уместно полагать, вдохновляло – быть может, даже неосознанно – то глубокое впечатление, которое оставил в его душе столь близкий ему Иосиф Волоцкий, боровшийся с ересью (или, точнее, отступничеством), посеянной Схарией.
И потому великолепная стенопись (фреска) Дионисия как бы дает нам возможность вернее и родственнее воспринять преподобного Иосифа, хотя, повторю еще раз, перед нами не его «портрет», а так или иначе связанный с ним образ святителя, жившего тысячу лет ранее.
В заключение целесообразно сказать об одном из последствий духовной победы над «ересью» и торжества Православия на Руси – провозглашении Москвы Третьим Римом. Спустя недолгое время после кончины преподобного Иосифа Волоцкого идея Третьего Рима была выражена в сочинениях старца Псковского Елизарьева монастыря Филофея, – в частности, в написанном им послании великому князю Василию III.
Как ныне считается, старец Филофей родился около 1465 года и скончался в 1542 году; сочинения его создавались, по-видимому, главным образом в 1520-х годах.[695] Как псковитянин он, надо думать, испытал духовное воздействие близкого к преподобному Иосифу Волоцкому святителя Геннадия, который в 1484–1504 годах был архиепископом Новгородским и Псковским. Нельзя недооценивать и тот факт, что сочинения Филофея переписывались в Иосифовом Волоколамском монастыре (хотя уже после кончины преподобного). Это вполне понятно, ибо идея «Москва – Третий Рим» была созвучна духовному наследию преподобного Иосифа, и к тому же для ее рождения необходимой предпосылкой являлась победа над «ересью» (Филофей упоминает о ней), которая позволяла считать московское Православие истинным, отвергнувшим заблуждения.
Говоря об идее Третьего Рима, приходится признать, что в дальнейшем ее смысл всячески искажали, – в частности, пытаясь приписать ей «агрессивный» и «экспансионистский» характер («Третий Рим» намерен-де захватить весь остальной мир!), хотя в действительности она имела, если уж на то пошло, «изоляционистскую» направленность, в ней ясно выразилось стремление «оградить» Русь, в которой живо Православие, от проникновения извне «ересей и лжеучений».
К сожалению, искажающие толкования идеи Третьего Рима оказывали подчас влияние на православных людей. Так, замечательный, недавно, увы, безвременно скончавшийся писатель Петр Паламарчук (1955–1998) в своем сочинении «Москва, Мосох и Третий Рим. Из истории политических учений русского средневековья» (1986) резко критически высказался об этой идее, вопрошая, в частности: «…главное и краеугольное недоумение: почему все-таки образцом избран был Рим? Языческий Рим…».[696] В свое время я стремился переубедить Петра Георгиевича, но тщетно…
А ведь в сочинениях старца Филофея, во-первых, с полной ясностью утверждается, что речь идет именно и только о христианском Риме – о Риме апостола Петра, а не Юлия Цезаря или Августа Октавиана. Это неоспоримо явствует уже из датировки начала того Первого Рима, о котором говорит Филофей. Одно из его посланий было написано в 1527 году и в нем утверждалось, что Первый Рим начал свою историю 1505 лет назад, то есть тогда, когда, по мысли Филофея, была создана христианская Церковь, а ведь возникновение «языческого Рима» произошло почти на 800 лет ранее!
Во-вторых, речь идет у Филофея не о государственном значении Первого, Второго и Третьего Рима, а о совершающемся в рамках этих государств духовном бытии. Он писал о первом Риме: «Аще убо великого Рима стены и столпове и трекровные полаты не пленены, но душа их от диавола пленены». А конец Второго Рима – Византии – старец Филофей видел не в захвате его в 1453 году турками, но в состоявшемся в 1438–1439 годах Флорентийском соборе, на котором византийцы выступили как «еретицы, своею волею отпадите от православныя веры христианьския». Только на Руси, убежден Филофей, осталось истинное Христианство, и в послании к великому князю Василию III он призывает: «Подобает тебе, царю, сие деръжати со страхом Божиим».[697] То есть высшая задача государства – «удержать» в целости православную – Святую – Русь… А размышления Филофея о «падении» Первого и Второго Рима призваны были показать ту роковую опасность, которая грозит русскому Православию.
