Капрал, каким-то образом узнавший о публично высказанном ему недоверии, страшно расстроился и незамедлительно вспомнил три фамилии внедренных в контрразведку агентов. Следователям заложили руки.

— Вы что, не понимаете, что он валяет дурака? — искренне удивлялись уличенные в связях с противником местные следователи.

— Вы что, с ума посходили? — громко возмущались они, когда на их телах закрепляли электроды.

— Мы все вспомнили! — все вспомнили они, когда через них пропустили электрический ток.

Честь контрразведки была спасена! Разговоры прекратились. И впредь местные следователи почитали за удовольствие разворачивать шоколад и взбивать сливки к завтраку.

Капрал входил во вкус все больше. Плотно откушав, он откидывался на заботливо подставленную дежурным фельдфебелем софу.

— Что-то мне твоя рожа знакома, — лениво пугал он побелевшего фельдфебеля. — Может, мы знакомы?

— Ваше благородие! Помилосердствуйте! — начинал мелко трясти нижней челюстью фельдфебель. — Сорок лет безупречной службы! Жена! Дети! Пенсия! Помилосердствуйте!! — грохался фельдфебель на колени, пытаясь поцеловать подошву капральского ботинка.

— Да ладно тебе, братец. Может, ошибся, — милостиво уступал капрал домоганиям фельдфебеля. — На, скушай пирожное!

Фельдфебель с готовностью жрал кусок кремового торта, не сводя медового взгляда с капрала.

— Ступай себе! Я спать хочу! — отпускал капрал перепачкавшегося в креме фельдфебеля.

«Пронесло!» — облегченно вздыхал фельдфебель, аккуратно затворив за собой дверь.

Капрала боялись больше, чем фронта. И капрал привыкал к собственной значимости.

Когда однажды начальник разведки позволил себе войти к капралу в час послеобеденного отдыха да еще без предупреждающего стука, капрал страшно возмутился.

— Подите вон! Хам! — закричал он на полковника.

— Что? — удивился полковник. — Что-о?! Ты мне будешь указывать? Мразь! Я тебя сам пристрелю, собственной рукой! Сию минуту! Без суда и следствия! — рассвирепевший полковник потащил из кобуры именной мушкет.

— Караул! Свидетеля убирают! — заверещал капрал, прикрываясь от направленного в глаза дула пуховой подушкой.

Агенты охраны ворвались в помещение, повалили полковника, вырвали мушкет.

— Раньше я боялся мести, а теперь скажу! Полковник должен был стрелять в императора из полевой гаубицы! — признался капрал, взбивая помятую подушку.

— Что?! Я? Императора?! — взревел полковник и стал вырываться. — Я приказываю отпустить меня! Я начальник контрразведки! Я приказываю!

— Если вы отпустите его, вы отпустите особо опасного государственного преступника, покушавшегося на жизнь императора, — предупредил капрал и повалился в постель досматривать прерванный сон.

— Вы уж простите, ваше благородие. Мы люди маленькие! — оправдывались следователи, выволакивая полковника из комнаты.

— Я разжаловал вас всех! Я вас на фронт всех! — все слабее вскрикивал полковник, хватая агентов за ноги.

Но уже на втором допросе бравый полковник размяк и стал исправно давать показания…

Вновь назначенный начальник разведки с капралом в конфликт не вступал, приходил в строго назначенное время, предупредительно стучал в дверь подушечками пальцев.

И вообще в ближних тылах армии жизнь текла спокойно.

Капрал выписал за казенный счет из деревни престарелую мать, тетку и еще 12 единиц дальних и ближних родственников.

— Пусть поживут на старости лет в тепле и сытости, — попросил он начальника разведки.

Родственников поставили на вещевое и продуктовое довольствие, а матери еще стали доплачивать полторы ставки уборщицы штабных помещений.

— Какой ты большой человек стал! Сын-ок! — умилялась мать, сидя в кресле-качалке, раскачиваемой двумя специально приставленными к престарелой родительнице фельдфебелями. Мать растроганно плакала, и фельдфебели утирали ей слезы большими казенными платками.

Прочие родственники, свободно бродившие по штабу, контрразведке, по армейской кухне и складам, уже не удивлялись, что капралы и даже подполковники отдают им честь.

«Наверное, наш оболтус совершил какой-то особый героический подвиг, раз ему такое уважение», — думали они.

Из следователей, работавших с капралом вначале, почти никого не осталось. Как оказалось, все они были перевербованными агентами врага, за что и понесли тяжелую, но вполне заслуженную кару.

Капрал шел в гору. Теперь по утрам возле комнат капрала выстраивалась длинная очередь разнообразных просителей. Ефрейторы просили о краткосрочном отпуске, растратившиеся каптенармусы молили о милосердии, капитаны ходатайствовали о присвоении очередного звания. По армии ходили устойчивые слухи, что капрал может все. Он и мог почти все.

После приема капрал вызывал заместителя командующего по тылу или еще какое-нибудь официальное лицо и строго спрашивал: «Ты, случаем, со мной не знаком?» — после чего получал все требуемое.

Заместители командующего пытались жаловаться, посылая на имя командующего бесчисленные рапорты о «вызывающем поведении капрала и попустительстве со стороны армейской контрразведки». Но командующий в конфликт не встревал, рапорты не читал, ссылаясь на то, что капрал находится под следствием и, значит, к армии прямого отношения не имеет. По-человечески его понять можно.

Рапорта переадресовывались начальнику армейской разведки, который в правом верхнем углу накладывал стандартную резолюцию: «Поведение капрала определяется интересами следствия!» Его тоже понять можно.

Изверившиеся в справедливости старшие офицеры составили заговор с целью уничтожения ненавистного капрала. Историки впоследствии классифицировали произошедшее как «офицерский заговор внутри большого офицерского заговора».

В один из дней хорошо вооруженный отряд офицеров (не ниже майора в звании), усиленный 12 бронетранспортерами и 7 тяжелыми танками, с ходу опрокинул, смял и рассеял караульную роту, окружил здание, где содержался капрал, заняв круговую оборону.

Ударная офицерская группа, которой предстояло привести приговор в исполнение, ворвалась в коридоры и там неожиданно наткнулась на гигантскую очередь просителей, тоскливо ожидающих часа приема.

Естественно, очередь сильно возмутилась нахальным поведением новых посетителей и стала оттеснять офицеров к выходу. Напрасно заговорщики пытались объяснить, что цель их визита составляет не подача жалобы, что им надо зайти лишь на одну минутку. Их не понимали, оттирали назад.

— Мы здесь шестую неделю выстаиваем! — злобно гудела очередь. — А эти норовят сразу пройти! Нашли простаков! Чем вы лучше других? Подумаешь, покушение! Если вам так приспичило его пристрелить, отстойте в очереди на общих основаниях, а дальше как хотите! Каковы наглецы! Может, мы по такому же делу стоим!

— Я здесь занимал! За интендантом с портфелем! — пытался схитрить во благо общему делу заместитель командующего.

— А врать-то, врать-то! А еще в каске! — заорала очередь. — Он здесь стоял! Видели нахала! Гнать их! В три шеи! — толпа угрожающе зашевелилась, придвинулась.

Тогда офицеры, обнажив клинки, бросились на приступ. Они порубали полета человек, вспотели, затупили палаши и, наконец, уперлись в непреодолимый частокол выставленных локтей.

— Вперед! — кричал заместитель командующего.

Но раздосадованные просители офицеров разоружили, надавали тумаков и воткнули в самый конец очереди, написав каждому на ладони химическим карандашом порядковый номер. Офицеры плакали, рвали волосы и знаки различия, три или пять заговорщиков застрелились. Но очередь была неколебима. И не такое видели!

Деваться было некуда. Офицеры выстояли в очереди положенные шесть недель. И все эти шесть недель горстка храбрецов сдерживала на подступах к приемной превосходящие силы правительственных войск. Давно были сожжены танки и бронетранспортеры. Давно кончились боеприпасы. Офицеры бросались в отчаянные штыковые контратаки. Израненные, истекающие кровью порученцы проталкивались к стоящим в очереди заговорщикам и спрашивали: