Стоит в лесу дом. Живут в доме Иван Семипалатинский и Данило Перекати-Поле. Иван рубит дрова да правит печь. Данило за добытчика. Как сядет зимой солнце, так, хрусть-хрусть шаги по снегу, да ветки трещат. Иван в окошко выглядывает – и верно: бредет в сумерках между елей Данило с мешком на спине. «Ну, брат Иван, топи печь, смотреть будем – что Бог послал». – «А и так уж, Данилушко, горяча, знай себе – брык на лавку да хлебай шти». А после садится прямо на пол, мешок посредине, и начинает тягать.

«Вот, брат Иван, полезная вещь перепелка».

«Вижу, Данилушко».

«А вот, к примеру, хлеба буханка».

«И то правда, Данилушко».

«А вот тебе спичек заначка да папирос пачка».

Так и сидят до вечера. А мешок большой, в два горба.

«А это, брат, подзорная труба»

Выйдут на крылечко, наставят трубу и небо и смотрят и свое удовольствие.

«Никак, Данилушко, спутник летит?»

«Не спутник, брат, а пришельцы на тарелке».

«А пришельцы, так и хорошо, что пришельцы».

Зайдут опять в избу.

«А это неужто, Данилушко, грамофонт?»

«Он самый, брат Иван»

Заведут грамофонт, за руки возьмутся и пляшут, как дети малые. Напляшутся так, что стол своротят. Садятся чай пить да разговоры разговаривать. Напьются каждый по ведру. Выйдут напоследок на снежок, вокруг избы обойдут. В лесу тихохонько, только филин пролетит, ветку крылом заденет.

«Ну, Данилушко, спокойной тебе ночи».

«И тебе, Ваня».

Лягут – один на печку, другой на лавку. «Премудрый Соломон, приснись прекрасный сон». И тихо в доме.

Это зимой. Летом другой коленкор. Не спится в доме, сидят оба на крылечке.

«Сказывал кум Родион, что хозяин и лесу балует».

«Истинно правда, Данилушко. Да вон и сам послушай…»

Сидят, слушают. А в лесу то прутик треснет, то кустик хрустнет. Хмыкает кто-то. То далеко – жалобно так, то близехонько – как бы со строгостью.

«А может, Ваня, то лось гуляет?»

«Да нет, Данилушко, лось коровой мычит. А хозяин – он и есть хозяин».

Смотрят. Дальше слушают.

«Слышь, Bаня, а кто это хрумкает?»

«А это, Данилушко, птица коростыль прилетел. Сидит на ветке, шишки ест, шелуху выплевывает».

«Это что ж – серенький такой? С кулачок?»

«Нет, Данилушко, коростыль – он бурый. Да и размером – ну, не со свинью, но с полсвиньи точно будет. Французская птица».

«Как так, брат Иван, французская?»

«Он, Данилушко, к нам в лес из города Парижу гость. Живет он там на главной улице, свил гнездо на дереве Крокет. Ходят внизу под деревом тамошние жандармы, охраняют гнездо. А как листочки полезут, так он выберет ночку потемней и поминай как звали. А в газетах пишут – опять, дескать, ле коростыль изволил нас покинуть. И разъезжаются ихние академики со своими приборами по разным странам, ищут уникальную птицу. А невдомек, что он лесочком да перелеском, тут под кустиком заночует, там в дупло схоронится – и к нам в лес. Тут ему летом и раздолье».

«А потом он, брат Ваня, как же?»

«А как, Данилушко, дожди пойдут, так он заплачет горькими слезами и обратно к себе на дерево Крокет. И несладко ему там, да здоровье его – даром что с полсвиньи – хлипкое. И сидит себе до следующей весны на дереве Крокет, кушает булки и смотрит сны, как обратно к нам прилетит».

Задумается Данило о судьбе французской птицы, думает-думает, глядишь и задремлет. А Иван сидит себе и вроде не смотрит, а все видит и вроде не слушает, а все слышит. Вот пичуга ночная цыркнула – Иван знает, какая и почему. Вот хозяин фыркнул – старый пень увидел, гнилушки светятся, а он к ним примеривается, зачем, дескать. Вот ветерок дунул – и вроде бы ерунда такая, так, движение воздуха, а Иван сидит и ухмыляется про себя: знает, что просто так ничего не бывает. Так и сидит, пока звезды не начнут меркнуть. Посидит еще, и Даниле – тихонько, на ухо: «Вставай, Данилушко, пойдем-ка по грибы».

Не стало больше в доме места, некуда Даниле новые монплёзиры класть.

Порешили построить длинный сарай, чтобы каждую штучку – на гвоздик, каждую фитюлечку – на полочку, а что посерьезнее, так и шкап с окошками сладить.

Выходит спозаранку Иван из дому, топор в руки и знай наших. Даниле во сне все слышится – тук да тук, а что за тук – непонятно. Проснулся, глядь в окошко, а уж полсарая стоит. «Погоди, кричит, подсоблю». Пока штаны натягивал да кусок хлеба в рот засунул, выбегает, а уж две трети сарая во дворе. Едва успел – приделал крышу, да зато так ловко, будто сама выросла.

Сели во дворе под дерево, сидят – душенька довольна. Прилетела птица грач, поклевала крышу и улетела несолоно хлебавши. После обеда начали перетаскивать монплезиры; не много, не мало – таскали два дня. Опять-таки хорошо – в доме просторнее, а в сарае каждая штучка на гвоздике, каждая фитюлечка по полочке, а что посерьезнее – стоит в шкапу с окошками. Один конец, отгородили Даниле под рабочее дело – поставили столы да верстаки. Теперь есть куда и складывать всякое, есть где и наукой заниматься.

Пошли ночью спать. Легли, а за окошком – оба слышат – фук, фук. Данило даже к окошку подскочил, да только сарай из окошка плохо видно. А Иван с печки посмеивается. «Слышь, хозяин пришел смотреть, что за хоромы стоят». – «Ну и как?» – «А ничто, Данилушко, посмотрит да и уйдет. Не его это ума дело, а проверить обязан».

Так почти до утра фукал да кряхтел. Но тронуть ничего не тронул; действительно, не его ума дело.

По примеру кума Родиона, Данило отправился в странствие. Долго ли, коротко ли, а выходит Иван днем к роднику за водой – глядь, Данило по тропке шагает. Весь черный, глаза да зубы сверкают, довольный. Выпили с дороги чаю, рассказывает.

«Был, брат Иван, на Севере. Там большие горы. Стоят прямо в море, море все льдом полыхает. Во льду полыньи, в них нерпы живут, сторожат морское дно. На морском дне у них стоит Антарктида, там морское золото и воробьиный камень. Если кто этот камень настоит на теплой воде, то два года ничего не будет пить и начнет говорить по-птичьи.

Если от гор повернуть направо, то придешь в пустыню, за пустыней горелый лес. Там человеку делать нечего. А если налево идти, то сначала тоже пустыня, но немножко, а потом стоит электростанция. На электростанции в будке живет монтер, ну вот как мы с тобой, но совсем один. Он через это и говорит плохо, но если попривыкнет, то все понимает. Я у него пожил немного, а он меня учил, как строить машину».

«А что за машину, Данилушко?»

«А, говорит, самую главную на текущий момент машину. Называется Яблочная Машина Дарья».

Данило мешок развязывает и вынимает картонку, а там закорючки да буквочки. «Вот, брат Иван, всю монтерскую премудрость я тут для памяти обозначил, так что мы столы да верстаки не зря в сарае прилаживали. Построим и мы Яблочную Машину Дарья».

Сказано – сделано.

Висит над столом бумага с монтерской премудростью, лежат некоторые приспособления. Даниле, ему виднее, как Машину изготовлять, а по кустарной части Иван всегда поможет, если надо. Делается Яблочная Машина Дарья в сарае у Ивана с Данилой, а как дойдет до победного конца, то и мы с вами это дело заметим.

Только солнышко с глаз долой, сидят Иван с Данилой в избе, гоняют чаи да слушают из грамофонта последние известия. Стук в дверь. «Так что же, заходи, коли хороший человек».

Заходит. Пегий весь, в поддевке с ремешками да пуговицами, но лицо благообразное. Поставил саквояж у печки: «Здравствуйте, хозяева, я турист». – «И ладно, турист так турист, садись с нами чаи пить».

Сидит, пьет, зыркает глазами. «Не боязно, говорит, в такой глухомотине одним?» – «А чего нам, мил человек, бояться. Здесь у нас тихо, радостно. Зверь дурного не скажет, а человек не дойдет, а коли дойдет, так уж видно не просто так».

Призадумался.