– Знаешь, любовь моя, я бы чего-нибудь выпил, – сказал я.

– Скажи мне... – Марта смотрела на мой бок. – Скажи мне, что с тобой случилось? Я знала, что с тобой что-то случится!

– Нет, не знала, – возразил я. – Ты и вообразить не можешь, что с нами произошло!

– Иди, ляг, – сказала она. – Я хочу посмотреть, что там у тебя. Мы пошли в спальню; Марта прикрыла кровать старой простыней, и я улегся. Она сняла с меня рубашку и осмотрела меня; я ощущал ее любовь и беспокойство. Потом пошла в ванную и вернулась с тремя-четырьмя бутылочками. Наша встроенная в стену аптечка напомнила мне больницу – она вся была забита лекарствами.

– Любовь моя, дай мне сначала чего-нибудь выпить, – попросил я. – А уже потом мы будем играть в доктора.

– Все врачи играют в доктора, – сказала она. – А все медсестры играют в медсестер. И все бывшие медсестры играют в медсестер, особенно если любят.

Она принесла мне бутылку «Уайлд Тэрки», и я отхлебнул прямо из горлышка. Потом жена стала смачивать повязку какой-то таинственной жидкостью из бутылки, которую достала из аптечки. Повязка отставала от кожи слой за слоем; ее нижняя часть была сильно пропитана кровью. Швы были покрыты кровью и еще какими-то выделениями тела.

– Тут у тебя все будет в порядке, – сказала Марта. – Края раны уже сходятся.

– Это хорошо. А ты сможешь этот пакет прицепить назад?

– Смогу. Все будет нормально. Но что с тобой произошло? Рана резаная, почти все края очень ровные. Тебя кто-то пырнул ножом? Очень острым ножом?

– Я сам себя пырнул, – сказал я. – Я сам.

– Как это могло получиться?

– Да вот, так уж получилось... А потом мне пришлось самого себя резать ножом... Знаешь, я потом все тебе расскажу. А сейчас мне нужно поехать к жене Дрю. Потом я вернусь... и буду спать целую неделю. Рядышком с тобой. Рядышком с тобой.

Марта вернулась к моей ране; действовала она профессионально, одновременно нежно и жестко, именно так, как я надеялся. Я знал, чего можно было ожидать от нее, но все-таки недооценивал ее. Она положила на рану какую-то мазь-антибиотик, потом несколько слоев марли; по краям закрепила лейкопластырем; сделала все очень умело – сквозь повязку проходил воздух. Когда я встал, в моем боку уже не было жесткости, и он снова стал частью меня. И хотя рана все еще болела, и болела сильно, она не дергала меня при каждом движении.

– Ты бы не могла поехать со мной на нашей машине? Чтобы потом отвезти назад?

Она кивнула.

Дверь открыл сын Дрю, мальчик со странным выростом на лбу. Я зашел в дом, держа ключи от машины в руке. Поуп пошел звать мать. Я стоял, окруженный вещами Дрю; вдоль стен стояли шкафы с магнитофонами, проигрывателями, бобинами магнитофонной пленки, пластинками, рекламными изречениями компании, наградами от компании за успешную деятельность. Ключи в моей руке тихо позванивали.

– Миссис Боллинджер, – сказал я, когда она вошла в комнату и направилась ко мне. – Дрю... погиб.

Я сказал это так, будто хотел остановить ее, не дать подойти ко мне совсем близко.

И эти слова остановили ее. Одна рука медленно, почти сомнамбулически, поднялась ко рту, а потом поднялась вторая, прикрыв первую и прижав ее ко рту. Голова мелко затряслась – она отказывалась верить в услышанное, и руки, прижатые ко рту, не могли унять подрагивание.

– Он утонул, – сказал я. – Льюис сломал ногу... А нам с Бобби просто немного повезло. Мы все могли утонуть.

Она не отнимала рук ото рта. Ключи в моей руке позвякивали, потом прозвенели как-то окончательно.

– Я приехал сюда на его машине. Вот ключи.

– Так бессмысленно, – сказала она голосом, сдавленным пальцами. – Так бессмысленно!

– Да, наверное, вся эта затея была нелепой. Нам не следовало вообще это все затевать. Но мы вот взяли и отправились на эту реку... Отправились.

– Умереть так по-идиотски бессмысленно...

– В каком бы виде ни приходила смерть, умирать всегда бессмысленно, – сказал я.

– Но не до такой же степени бессмысленно!

– Мы оставались там, сколько нужно... помогали искать тело... Его еще ищут... Вряд ли найдут, но продолжают искать.

– Бессмысленно...

– Дрю был лучшим среди нас, – продолжал говорить я. – Мне очень жаль... Мне невероятно жаль... Могу я чем-то вам помочь? Я действительно мог бы. Я могу...

– Можете помочь. Убирайтесь отсюда, мистер Джентри! Убирайтесь отсюда, отправляйтесь к своему безумному другу Льюису Медлоку – и убейте его! Вот что вы можете для меня сделать!

– Льюис очень сильно пострадал. И он переживает смерть Дрю не меньше, чем я. Пожалуйста, поймите это! И в том, что произошло, вины Льюиса совершенно нет. Во всем виновата река. И мы сами – нам не надо было соглашаться ехать с Льюисом.

– Ладно. – Голос ее звучал как бы уже издалека, из будущего; в нем были различимы годы одиночества, мука одиноких ночей в постели. – Ладно, Эд. Никто ничего уже не изменит. Никто вообще ничего не может изменить: все бессмысленно! Все совершенно бессмысленно. И всегда все было бессмысленно!

Я чувствовал, что она вот-вот замолчит и не скажет больше ни слова, но рискнул все же сказать:

– Может быть, прислать Марту, чтобы она побыла с вами пару дней?

– Мне не нужна Марта. Мне нужен Дрю.

Она разрыдалась; я шагнул к ней, но она затрясла головой так сильно, что я остановился и попятился; повернулся, положил ключи на кофейный столик, рядом с книгой об истории компании, в которой работал Дрю, и вышел.

Когда мы ехали домой, я раздумывал, не лучше ли было бы, если бы я рассказал правду. Было бы ей легче, если бы я сказал ей, что Дрю лежит на дне реки? Что вокруг него дикие места? Что в голове у него вмятина, то ли от удара пули, то ли от камня? Что его удерживает под водой камень, привязанный к нему тетивой от лука? Что он слегка колышется, из стороны в сторону, туда-сюда, толкаемый течением? Если бы она узнала обо всем этом, как это могло бы ей помочь? Это могло бы лишь зажечь в ней безумную, животную жажду мести. Кому? Тому, кто убил его? Но все уже сделано, и большего сделать нельзя: возмездие свершилось, и не нужны уже ни электрический стул, ни газовая камера, ни веревка.

Вернувшись домой, я поставил кресло перед окном, взял подушку и одеяло и сел в кресло, поставив рядом с собой телефон. Я смотрел в окно на дорогу, ведущую к дому, и меня трясло. Марта села на пол и положила голову мне на колени; потом встала, принесла бутылку виски и пару стаканов.

– Любимый, – сказала она. – Расскажи мне, что тебя беспокоит? Кто-то разыскивает тебя? У тебя неприятности?

– Вроде нет, – ответил я. – Никто меня не разыскивает. Не думаю, чтобы мной кто-нибудь особенно интересовался. Но... полностью я в этом не уверен. Может быть, кое-кто и хотел бы до меня добраться. Может быть, полиция захочет пообщаться со мной. Мне нужно просто немножко пересидеть. Если ничего неприятного не произойдет в ближайшие полмесяца – значит – я надеюсь, – все будет в порядке.

– А ты не можешь мне рассказать, что же все-таки произошло?

– Нет, сейчас не могу. И может быть, вообще никогда не смогу тебе рассказать.

– Кто тебя ранил, Эд? Кто посмел тыкать ножом в моего любимого мужа?

– Я сам себя резанул, честное слово, – сказал я. – Я упал на свои стрелы. Одна застряла во мне, и ее пришлось вырезать ножом. Иначе я не смог бы ее вытащить. А со стрелой, торчащей из меня, я не мог управиться с байдаркой и довезти Льюиса. Вот и пришлось резать. Я рад, что нож был такой острый, а не то я б до сих пор сидел там, на реке, и резал.

– Пойди лучше, поспи, любимый. Если нужно будет, я тебя сразу разбужу. Я с тобой, я помогу тебе. Лес, река – все это уже в прошлом. Иди поспи.

Но я не мог заснуть. Мы живем в тупике, и поэтому, если на нашей улице появляется машина, это значит, что либо соседи возвращаются домой, либо кто-то едет к ним по делам. Я видел, как несколько машин проезжали по улице и подъезжали к соседним домам. Около десяти часов вечера какая-то машина остановилась у нашего дома. Когда она подъезжала, свет фар медленно развернулся и утопил нас в своем сиянии. Марта своей теплой рукой прикрыла мне невольно открывшийся рот. Я сидел оцепеневший, ослепленный, неподвижный. Подъезд к нашему дому был последним на нашей улице, и водитель машины воспользовался им, чтобы развернуться. Он уехал. И вскоре уехал и я – в сон.