Но об этом "комплексе неполноценности" и "следовало бы пожалеть, считая его излишним", "если исходить из интересов социалистических людей". Проявление заботы о политических выскочках! Они, т.е "социалистические люди" и "выскочки", "в течение пятидесяти лет занимались больше проблемой наследия, чем собственным художественным производством", – и от этого, как следует из дальнейшего изложения, произошел какой-то явный, зримый урон для их, этих выскочек, культуры. Не занимайся они проблемой наследия, и они не упустили бы шанса "создать подлинно новую, а не составленную как попало из элементов ранне- и среднебуржуазной эпохи музыкальную культуру"[91].

Тут Кнейф делает вид, будто бы эта несостоявшаяся, а теперь уже упущенная культура больше всего волнует его, – вновь элемент политической "актуальности", рассчитанный на встречный интерес читателя. Наступает черед дать еще один рецепт, ошарашить читателя и поставить все точки над i для нас:

"Следовало бы ждать нового лишь от той страны, где несколько лет тому назад музыка Бетховена была запрещена как абстрактно-гуманистическая и побуждающая людей излишне торопиться со всеобщим братством"[92].

Сказано не без оттенка ненужной здесь иронии.

* * *

Неуверенная, путаная и робкая пропаганда нигилизма в книге Кнейфа сочетается с универсальными претензиями этого нигилизма, с разветвленными приемами риторической демагогии, разрабатывающейся в течение долгих десятилетий. Научный абсурдизм – в помощь "абсурдному сознанию". Сочинение Кнейфа – одновременно преходящий и незначительный продукт скромных умственных усилий, насильственно обряжаемый в несвойственную ему форму элитарного духовного творчества (афоризм как жанр и ирония как общая позиция), и значительный симптом, характеризующий те пределы, в которых западный нигилизм, ставший сознательным мировоззрением и политическим оружием, совершает разрушение культуры и культурной традиции – культурного сознания европейца. Анархические набеги Кнейфа в область определенной научной дисциплины – социологии музыки – это и разрушение изнутри целой, идущей от Адорно, линии в этой дисциплине; разрушение социологического содержания социологической науки; свидетельство ее теоретической беспомощности в тех политических условиях, которые сложились на Западе за последние годы; реакция нигилизма на социальную активность масс. В книге Кнейфа сходятся, таким образом, несмотря на всю "конечную" незначительность результата, важнейшие противоречия духовной ситуации на Западе. Поэтому книга эта как симптом, быть может, важнее серьезных академических исследований, в которых непосредственная политическая реальность и столь же непосредственная реакция на нее не могут получить столь явного и столь характерного выражения. Книга Кнейфа не может олицетворять для нас культуру целой страны, но она показывает те нигилистические возможности, которые заключены в культурной жизни Запада и которые в последние годы заявляют о себе в новой форме – в борьбе с подлинно левыми тенденциями общественной мысли.

Показателен совет, который в эти же годы дает композиторам такой практик и теоретик авангарда, как Карлгейнц Штокгаузен; вот его модус творчества: "Нужно сделаться совершенно пустым. Нужно, чтобы мышление остановилось, чтобы уже не возникало никаких образов, и затем нужно не спеша нисходить в подсознание"[93].

"Медитации" Штокгаузена ориентированы на восточные образцы; они прививают западному человеку несвойственные ему пассивные формы поведения, "преодолевают" достижения европейской культуры архаическими моделями поведения.

Четырнадцать исполнителей одного из произведений Штокгаузена (1968) получают в руки вместо нот "тексты для медитаций" такого содержания:

"Играй звуки и созвучия, выдерживай их и прислушивайся к их вибрации в пространстве. – Играй звуки и созвучия, добиваясь того, чтобы они звучали на возможно более далеком расстоянии. – Если ты услышишь нечто такое, что понравится тебе, то воспроизведи это сам и играй это все лучше и лучше. – Прислушивайся к созвучиям в твоем окружении так сосредоточенно, чтобы самому вибрировать в их ритме…" и т.д.[94].

Цель этих упражнений, по Штокгаузену, – сознание, все, в целом, должно перейти в сферу звуковых колебаний. За этим представлением стоит определенное философское и психологическое учение, стремящееся к универсальности своего звучания. Его анархичность сочетается с современным западным техницизмом, с новейшим западногерманским жаргоном ("художник планирует процессы") и-с социологическими идеями!

"Современный художник – это радиоприемник, самосознание которого – в сфере сверхсознания. Но таких сегодня мало". – Так говорит Штокгаузен в 1969 г. – Что же делать? Прежде всего создавать такие "произведения", которые оставались бы открытыми для прямого приема колебаний сверхсознательного, того, что всегда "висит в воздухе". Итак, по возможности не создавать объекты, которые бы закрепляли и замораживали осознанное, отделяя осознанное от процесса постоянного осознавания. Это не просто потому, что нам нелегко расстаться с привычными инструментами и перестать отдавать предпочтение "ощутимому материалу, и, кроме того, потому, что застывший объект искусства повсеместно рассматривается еще как объект всех устремлений и глубочайшим образом отвечает инстинкту собственности. Итак, художник должен планировать процессы, в которых принимают участие исполнители – медиумы, пользующиеся неизбежными пока инструментами и зафиксированными материалами и способные всякий раз подключить их к потоку универсального электричества". "Высшая предпосылка – в том ‹…›, чтобы всякое художественное действие было подключено к универсальному потоку и было пронизано им, так что художник сам по себе – не более чем чисто настроенный мундштук, который проходящие сквозь него колебания переносит на медиумов-исполнителей, на инструменты, материал – и вообще на все, что попадает в поле колебаний"[95].

Слова Штокгаузена скрывают в себе и спутывают немало различных, уходящих в историю, нитей. Стоит отметить здесь те логические пределы, которых достигают "открытые формы", – теоретиком их на ранних этапах был Адорно; теперь формы "открылись" до такой степени, что они противостоят всякому понятию целостности художественного произведения, самому понятию художественного произведения: теперь художник выявляет процессы, которые совершаются в самой реальности – на уровне колебаний и волн – и которые, согласно представлениям Штокгаузена, заключают в себе универсальный смысл существующего. Эти мировые процессы, токи и потоки, становящиеся явными благодаря погруженному в медитацию художнику (его главная задача – опустошиться, т.е. отрешиться от рационального Я), – одновременно процессы осознания (уже, стало быть, психологические), и задача художника – не дать процессу прийти к какому-либо завершению, снятию, результату, – другими словами, к чему-то позитивному; процесс – чистая негативность, и постоянно продолжающееся осознание никогда не может стать сознанием и знанием.

Все эти, технически осмысляемые и выражаемые в нарочитой технической (радиотехнической) терминологии процессы – негативные процессы – содержат в себе некий социальный смысл, а именно: они противопоставлены инстинкту собственности. Итак, отрицающий замкнутость, законченность, целостность и осмысленность художественного произведения открытый, негативный поток отрицает вместе с тем и существующее, т.е. статический порядок буржуазного мира – позитивность существующего в толковании Адорно. Это – негативная диалектика, по Штокгаузену. Классовый мир превращается в существующее, в позитивность существующего, а существующее – в тягу к собственности, в инстинкт, в некую психологическую константу. Так что и Штокгаузен со своими азиатскими созерцаниями и отрешениями тоже претендует на некую специфическую революционность, и революционность эта тем универсальнее, чем дальше отлетает она от реальной действительности в мир эгоцентрических фантазий. Тем легче дается революционеру его революционность.