— Сюда! — Чердак был на замке. Здоровенный замок — пудовый. И железный брус, опоясывающий дверь. Герд зачем-то потрогал его. Замок даже не шелохнулся. Его давно не открывали, он весь проржавел.

— Ничего, ничего, обойдемся и так, — невнятно сказал директор. Ногой, с размаху, выбил раму низкого окна. Она ухнула глубоко во дворе. Достал блестящие, новенькие наручники.

— Летать умеешь?

Герд затряс головой и попятился.

— Пропадешь, — сказал директор. Ловко поймал его железными пальцами, защелкнул браслет. Герд зубами впился в волосатое запястье. — Звереныш! — проскрипел директор. — Они же тебя убьют. Или ты не понимаешь? — Схватил его в охапку. На лестнице, уже близко, бухал каблучный бег, умноженный эхом. — Только не бойся, ничего не бойся и держись за меня. — Он перевалил Герда через подоконник, из которого опасно торчали кривые гвозди. Герд упал, стальная цепочка тенькнула, чуть не выломав плечо. Директор протянул вторую руку. — На! — Герд отчаянно вцепился. Они поднимались — медленно, над ребристой крышей. Далеко, в квадратном дворике, женщина плескала руками. — Крыша нас заслонит, — сказал директор. — Они сюда не выберутся.

— Он дышал отрывисто, на лбу его вздулись синие вены. И текла по скуле кровь с зеленоватым оттенком. Он подтянул Герда и ухватил его подмышки, мертво сомкнув на груди крепкие ладони. Ветер сносил их. Город распахнулся внизу дремучим, паническим хаосом крыш и улиц.

Жгли послед черной кошки. Кошка только что родила и была тут же, в корзине, на подстилке из тряпок, протяжно мяукала, открывая медовые глаза с вертикальными зрачками. Кто-то поставил ей блюдечко молока. Трое мокрых котят, попискивая, тыкались в розовый живот бульдожьими мордочками. Она вылизывала им редкую шерсть. Еще трое родились мертвыми и теперь лежали на подносе, рядом с треногой, под которой задыхался огонь. Герду было их жалко: половина, а то и больше рождались мертвыми. — Это закономерно, — говорил учитель Гармаш, — инбридинг, близкородственное скрещивание, они ведут чистую линию уже несколько поколений: летальные мутации выходят из рецессива — следует вырождение и смерть. Герд начинал понемногу разбираться в этой механике. Очень трудно доставать материал. Черных кошек ловят и уничтожают. Считают, что именно в них переселяются бесы. Глупость невыносимая. И так же уничтожают черных свиней на фермах. Популяция малой численности обречена на вырождение. Кстати, сколько их тут, в санатории, — человек шестьдесят, вместе с учителями? Тоже малая популяция. Герд вчера спросил об этом учителя Гармаша, и учитель Гармаш не ответил. Он опустил глаза и ушел, сгорбившись. Нечего было ответить. Чистая линия. Вырождение и смерть.

Его больно ущипнули сзади. — Ой! — Повернулись нечеловеческие рожи. Он сразу же сделал внимательное лицо, чтобы не смеялись. Учитель Гармаш пинцетом поднял послед над раскаленной, вишневой решеткой, бубнил: — Плацента, свойственная плацентарным млекопитающим… — Препаровальной иглой тыкал куда-то в пуповину — он был близорук, и круглые очки его съехали на нос, Герд не слушал, он знал, что вспомнит все это, если понадобится. Кикимора глядела на него фасеточными, как у стрекозы, глазами. Он показал ей язык. Нечего подмигивать. Она отвернулась, скорчив гримасу! Обезьяна! И лицо у нее обезьянье. Герд презирал ее, как и всех остальных мартышек. В спину гнусавым голосом сказали: — Кто хочет увидеть уродство их, пусть берет послед кошки черной и рожденной от черной, первородной и рожденной от первородной, пусть сожжет, смелет и посыплет себе в глаза, и он увидит их. Или пусть берет просеянную золу и посыплет у кровати своей, а наутро увидит следы их — наподобие петушиных… — Гнусавил, конечно, Толстый Папа. И ущипнул тоже он. Герд показал ему кулак за спиной. Толстый Папа хихикнул и сказал, опять нарочно гнусавя: — Шесть качеств имеют бесы: тремя они подобны людям, а тремя ангелам: как люди, они едят и пьют, как люди, они размножаются, и, как люди, они умирают; как у ангелов, у них есть крылья, как ангелы, они знают будущее, как ангелы, они ходят от одного конца мира до другого. Они Принимают любой вид и становятся невидимыми… — Герд потряс кулаком, обещая надавать. Правда, Толстому Папе не особенно надаешь. Он сам надает так, что держись. Герд помнил, как Папа, беснуясь в припадке, плюясь жгучей слюной и выкрикивая заклятия Каббалы, в одну секунду скрутил Поганку, который сунулся было успокаивать. В обруч согнул — даже не притрагиваясь, одним взглядом. А ведь Поганку не так просто скрутить. Поганка — страшный сонник. В два счета усыпит кого хочешь, хоть самого учителя Гармаша. Вот он и сейчас стоит за спиной учителя в своей плоской, как блин, соломенной шляпе — дурацкая шляпа, но он ее никогда не снимает, и ночью не снимает, привязывая веревкой; говорят, что у него под шляпой, в черепе, дырка размером с кулак, и плещется жидкий мозг, но я хотел бы посмотреть на того, кто ему скажет об этом — он стоит и ощупывает всех по очереди красными, как угли, глазами. Увидишь такой взгляд в темноте — и дух вон. Вот кто настоящий бес, вот кому бы прошептать на ухо — из Черной Книги Запрета.

Горели дневные лампы и отражались бликами в кафельных стенах секционной. Окна были занавешены от пола до потолка. Плотными шторами. Директор категорически приказал закрывать окна, боялся, что могут спять телеобъективом. А что снимать: как учитель Гармаш трясет мокрым последом? Или кривую рожу Кикиморы? Странно — такой человек и боится. Герда снова ущипнули сзади. — Убью, — сказал он шепотом. Толстый Папа внятно произнес:

— Давка людей, — от них, усталость колен — от них, что платья людей потерты, — от их трения, что ноги сталкиваются — от них… — По углам слабо дымились жаровни с размолотой серой. Герд втягивал ноздрями сухой и резкий дым. Продирало горло и восхитительно, сотнями мелких иголок, покалывало легкие. Раньше он жутко кашлял, но теперь привык. Сера была необходима. — Физиотерапия, — объяснял Поганка, он был здесь самым старшим, — иной тип обмена. — И пить воду, настоянную на головастиках, тоже нужно, по крайней мере, один стакан в день. И жевать сырую, холодную кладбищенскую землю. Перемешав ее с известкой. Тогда не будет расти шерсть на лице, как у Кикиморы. И пальцы ног не собьются в твердые, костяные копыта, как у Ляпы-Теленка. Герда передергивало, когда Теленок перед сном стаскивал круглые, специально пошитые, кожаные ботинки. Ведь настоящие копыта — желтые, толстые, козьи. Или Крысинда, на которого посмотреть — дрожь пробирает. Учитель Гармаш поманил его рукой, и Крысинда пошел — как гусь, переваливаясь. Ему неловко ходить на птичьих лапах. Конечно. Всегда так получается, что Крысинда оказывается перед глазами: Его трудно не заметить — морда у него острая и серая, как у настоящей крысы, а на спине, из прорези рубашки, торчат черные, кожистые крылья. С упругими хрящами перепонок. Точно — вампир. И зубы у него плоские и режущие, как у вампира. Правда, половины зубов нет. Выбили Крысинде зубы. На ферме, где он жил. Угораздило его превращаться на ферме. Фермеры все тупые, грязные — верят напропалую. Били насмерть, осиновыми кольями. Против вампиров нужны осиновые колья. Или серебряные пули. К счастью там, у них на ферме, не было серебряных пуль. Его спас Поганка. Полуживого вытащил из оврага. У Поганки прямо-таки сверхъестественное чутье на своих. Он тогда шатался по дорогам, от одной фермы к другой, попрошайничал, показывал нехитрые фокусы с гипнозом, заговаривал свищи и зубную боль. Его тоже били, но редко — он умел уходить, когда опасно. Нутром чувствовал. И вот не побоялся, полез в овраг — в крапиву, в лебеду, в сырой змеевник. Спасибо Поганке: не вздыхал бы Крысинда по ночам печальными вздохами и не держал бы сейчас в когтистых руках бронзовые щипцы с последом черной кошки. Вот Крысинда не жует землю и у него крылья. Нет, он, Герд, будет жевать что угодно. Пускай с души воротит, пускай потом слабость и холодная испарина, зато — крепкий фенотип, никаких аномалий. Хотя учитель Гармаш говорит, что дело не только в превентивной терапии. А насколько пропитался благодатью. Очень трудно вытравить благодать. Кладбищенская земля тут мало помогает. И сок белены тоже. И вода с головастиками помогает плохо. А порошок из пауков-гнилоедов не помогает вообще. Зря Кикимора жрет его целыми ложками. Давится и чавкает за столом, противно сидеть рядом. Ей бы не этот вонючий порошок жрать, а натереться ядом Королевы змей. Это от всех болезней. Даже фиолетовые бородавки, которыми обязательно, каждое воскресенье, за десять верст чувствуя колокольный звон, с ног до головы покрывается Толстый Папа, можно было бы вывести. И размочить копыта у Теленка. Самое верное средство. Но где его достанешь — яд Королевы змей. Королева выползает из своей норы один раз в год, в полнолуние, когда небо чистое и три рубиновые звезды цветком распускаются над горизонтом. У нее золотое кольцо на горле, под капюшоном. Девять черных кобр охраняют ее. Надо знать слово, чтобы пройти между ними, и знать второе слово, чтобы Королева не глянула тебе в глаза, и третье слово, чтобы она плюнула ядом в малахитовую чашу. Поганка говорит, что знает такое слово. Дед ему рассказал перед смертью. Дед у него был знаменитый водяной. Непонятно, как уцелел в одиночку. Врет, конечно… Герду повезло, что он не пропитался благодатью. Его вовремя нашли. Кстати, нашел тоже Поганка. Директор берет его с собой в город. Единственного — кого берет. Они ездят по улицам, Поганка смотрит и говорит: — Вот этот, — и никогда не ошибается. И хорошо, что нашли. Потому что еще два-три месяца и у него начал бы расти коровий хвост, или кожа лупиться на твердую чешую, или прорезалось бы еще одно веко над пупком, как у Трехглазика. Тогда — все, тогда — костер. А сейчас ему ничего такое не грозит. У него даже кровь нормальная. Брали на той неделе. Доктор говорит, что редко у кого видел такую нормальную кровь — коричневую с зелеными эритроцитами. Просто отлично, что эритроциты уже зеленые. Это значит, что перерождение закончилось. И благодать на него больше не сойдет. Благодать калечит только тех, кто еще не устоялся. Пытается повернуть развитие. Отсюда тератогенез, уродливые формы. Здесь что-то связанное с биополями. Что-то невероятно сложное. Герд не понимал до конца, не хватало знаний.