Он глядел на Карла, а Карл глядел на него — бледный и растерянный.

— Ладно, я сам позвоню, — сказал директор. — Живи с чистой совестью.

Вышел, и через две секунды заурчал мотор. Знакомая, серая, похожая на жабу машина выползла из гаража. Заблестела свежей, после ремонта, краской.

— Пойти напиться вдрызг, — задумчиво сказал Карл самому себе. Вдруг заметил Герда, который, дрожа, стоял в углу — глаза, как черные сливы. Привлек его сильной рукой, без страха. Герд всхлипнул, уткнувшись в грудь.

— Такая у нас жизнь, звереныш, — шепнул Карл в самое ухо.

Женевский епископ сжег в три месяца пятьсот колдуний. В Баварии один процесс привел на костер сорок восемь ведьм. В Каркасоне сожгли двести женщин, в Тулузе — более четырехсот. Некий господин Ранцов сжег в один день в своем имении, в Гольштейне, восемнадцать ведьм. Кальвин сжег, казнил мечом и четвертовал тридцать четыре виновника чумы. В Эссексе сожжено семнадцать человек. С благословения епископа Бамбергского казнили около шестисот обвиняемых, среди них дети от семи до десяти лет. В епархии Комо ежегодно сжигали более ста ведьм. Восемьсот человек было осуждено сенатом Савойи…

Ночью он проснулся. Высокий потолок был в серых тенях — как в паутине. Оловянная луна висела в окне, и ровный свет ее инеем подергивал синеватые простыни. Мелкие звуки бродили по спальне. Печально вздыхал Крысинда на соседней кровати. Он всегда вздыхал по ночам, развернув зонтиком кожистые крылья. Кто-то тяжело ворочался и бормотал. Наверное, Толстый Папа. Кто-то сопел и хлюпал носом. Стрекотал невидимый жук. У дверей на круглом столике светился зеленый гриб лампы.

Буцефал отсутствовал. Он, наверное, бродил по двору и жевал камни, забыв обо всем на свете.

Герд сел, задыхаясь. Редко чмокало сердце. И кожа собиралась в пупырышки.

Что это было?

…Ногтями скреблись в окна и показывали бледному, расплющенному лицу — пора! Они сразу шагали в ночь, им не нужно было одеваться, они не ложились. Жена подавала свечу, флягу и пистолет — крестила. Воздух снаружи пугал горным холодом. Темные вершины протыкали небо, усыпанное углями. Вскрикивала бессонная птица: — Сиу-у!.. — Отдавалось эхом. Сбор был на площади, перед церковью. Там приглушенно здоровались, прикасаясь к твердым краям шляп: Вспыхивал натужный говор, тут же рассыпаясь на хмыканье и кашель. Закуривали. Кое-кто уже приложился и теперь отдувался густым винным духом. Вышел священник и взгромоздился на табурет. Свет из желтой двери положил на землю узкую тень от него. Проповедь была энергичной. Табурет поскрипывал. Все было понятно. Господь стоял среди них и дышал пшеничной водкой. Прикладывался к той же фляге, жевал сигарету. Зажгли свечи — стая светляков опустилась на площадь. Обвалом ударил колокол: бумм!.. Священник слез с табурета. Пошли — выдавливаясь в тесную улицу. Она поднималась в гору, к крупным звездам. Кремнисто блестела под луной. Герд видел разгоряченные лица, повязанные платки, кресты на заношенных шнурах поверх матерчатых курток. Они прошли сквозь него. Он стоял в ночной рубашке, босой и дрожащий, а они шли сквозь него, будто призраки. Целый хоровод. Шляпы, комбинезоны, тяжелые сапоги — казалось, им конца не будет, столько их собралось…

Он начал поспешно одеваться. Стискивал зубы. Уронил ботинок — замер. Все было тихо. Крысинда почмокал во сне, наверное, летал и ловил мышей. Надо было бежать отсюда. Герд дергал запутавшиеся шнурки. Порвал и связал узлом. Встал. Кровати плавали в лунном свете. Пол был серебряный. — Ну и пусть… Так даже лучше… — во сне сказал Толстый Папа. Герд вдруг засомневался. Он больше никогда не увидит их. Но он же предупреждал. Он ни в чем не виноват. Он предупреждал, а его не хотели слушать. И он не собирается погибать вместе со всеми.

Дверь была очерчена пентаграммой. Это постарался Буцефал. Чтобы не шастали, пока он филонит на свежем воздухе. Красная линия горела, как неоновые трубки в рекламе. Герд прошел с некоторым усилием. Он умел проходить через пентаграммы. Ничего особенного — словно прорываешь полиэтилен. Пентаграмма — это для новичков, или для слабосильных, как, например, Ляпа-Теленок. Герда она не остановит. Невидимая пленка чавкнула, замыкая дверной проем. На желтом, яблочном пластике пола сидел мохнатый паук. Он был величиной с блюдце — расставил кругом шесть хитиновых, колючих лап. Шевелились пилочки жвал, и на них влажно поблескивало. Герд с размаху пнул его ногой. Паук шлепнулся о стенку плоским телом и заскреб когтями по пластику. Пауки нападают на людей. Яд их смертелен. Так говорят. И рассказывают жуткие истории о съеденных заживо в горных пещерах: паук за ночь бесшумно затягивает вход паутиной, которую не берут никакие ножи, и затем ждет, когда добыча ослабеет от голода. Еще говорят, что они опустошают небольшие деревни. Поганка раз забрел в такую — сквозь булыжник пробивается нехоженая трава, и дома от крыши до земли опутаны толстой сетью.

Конечно, нас ненавидят. Истребляют, как волков. Потому что мутагенез усиливается в нашем поле. Там, где много одержимых, — например, в санатории. Взрыв мутаций. И появляются пауки с блюдце, или гекконы, которые выедают внутренности у овец, или мокрицы, могущие проточить фундамент дома, как мыши сыр. Ничего странного…

В коридоре горели всего две лампы — в начале и в конце. Между ними пологом висела темнота. Из нее вынырнул второй паук и потащился следом. «Я не человек, вот и не нападает, — подумал Герд. — Хотя пауки на меня все-таки реагируют. Значит, еще осталось что-то человеческое. На других они вовсе не обращают внимания». Он спустился по лестнице. В окне между пролетами, как нарисованные, застыли фосфорические седые горы. Шалаш у реки — это глупость. И вообще все глупость. Зря он затеял. Бежать некуда. Разве что и Антарктиду. Но и толочься здесь тоже глупо. Тогда уж проще прыгнуть в пролет. Покончить сразу. В темноте на лестничной клетке кто-то шевельнулся. Буцефал? Нет — старица Буцефал сейчас во дворе, слюнявит щебенку. Его не оторвать. И Поганка тоже спит. А учителя, так они носа не высовывают по ночам, боятся: метаморфоз у взрослых протекает очень тяжело