Да и Митрофан Лукич, отроду не читавший ничего, кроме торговых книг и Евангелия, был захвачен азартом.
– Болван я беспамятный! – воскликнул он вдруг. – В горячке этой сыскной и забыл! Ахиллий Петрович, еще утром раненько, когда я снимал кассу, обнаружилось: недостает пятидесяти рублев…
– Логично, – сказал Ахиллес сквозь зубы. – Новый месяц начался, вот он ежемесячный побор и взимает. Не намерен останавливаться, я смотрю… Ну, Артамон, отдышался? Рассказывай по порядку.
– Якушев пошел себе, как всегда, явно в сторону своего дома – налево свернул. Соберись он к мадам Аверинцевой, повернул бы направо…
– А чего ему там делать? – фыркнул купец. – Он туда по расписанию шмыгает, вчера только был… А Качурин чего?
– А с Качуриным вышло интересно, – продолжал Артамошка. – Никуда он сначала не пошел. Достал блокнот с отрывными листками, написал что-то на верхнем, оторвал, свернул и пошел к уличным мальчишкам – их там неподалеку целая ватага в бабки играла, да на крысоловов глядела за отсутствием более интересного зрелища. Дал одному листок свернутый, монету – тот и припустил со всех ног. Тут уж мы с Митькой ничего поделать не могли. Ваше благородие, тут не наша нерадивость, а трезвый расчет: никак мы не могли бежать за ним столь же резво в целях слежки. И он бы нас заметил, неизвестно как поступив бы, и мы бы ненужное внимание привлекли. Бежит уличный мальчишка со всех ног, а за ним тем же аллюром – гимназист с приказчиком… да впрочем, бежать следовало бы кому-то одному из нас, а второму оставаться, за Качуриным следить. Все равно, кто бы ни побежал, получилось бы нескладно, ведь не заорешь: «Держи вора!» Вот мы на месте и остались, уж не сердитесь…
– Не за что сердиться, – подумав, сказал Ахиллес. – Совершенно правильно действовали, с полным учетом окружающей обстановки… Ну а дальше? Раз Митьки нет, он за Качуриным пошел?
– Решили, что ему идти, – кивнул Артамошка. – Ваше благородие, уж простите великодушно – струхнул я идти, каюсь. Вечером в портерной сидеть – еще куда ни шло, а вот средь бела дня по главным улицам расхаживать… Да к тому же на улице самый натуральный военный патруль объявился – фельдфебель Будим, тот еще аспид, и с ним двое солдат, винтовки с примкнутыми штыками. Незнакомые какие-то, кажется, из второй роты…
– Эт-то еще что за сюрпризы? – искренне удивился Ахиллес. – С чего бы ему объявляться? Оснований нет. Все роты вместе с фельдфебелями – за городом рассредоточены.
– Не могу знать, ваше благородие, почему и отчего, но так и было – шагал Будим с двумя солдатиками, и вид у них был самого натурального военного патруля. Вот я и струхнул малость. Да и какой от меня толк, если Митька шустер? Мы с ним – сыщики одинакового мастерства, то есть, честно говоря, никакущего, но ему безопаснее. Вот я и взял извозчика, велел у пролетки верх поднять и к вам поехал. А Митька за ним пошел. Он ничего, не оглядывался, не брел беспечно, как бездельник на прогулке, а этак уверенно зашагал, словно куда-то конкретно направился…
– В какую сторону? – вмешался Митрофан Лукич.
– То-то и оно! – с не угасшим азартом воскликнул Артамошка. – Пошел влево, на перекрестке свернул налево, на Губернаторскую. А чтобы домой, ему следовало в обратную сторону, вы сами объясняли…
– Вот именно, – мрачно кивнул Митрофан Лукич. – В обратную…
– Рубите мне голову, он с кем-то должен встретиться, – сказал Ахиллес. – Записку послал, пошел отнюдь не в сторону дома… Ну а если у него встреча в ресторане или в другом из тех мест, куда гимназистам входить воспрещается, мы и это предусмотрели…
В самом деле, обдумывая вчера сегодняшние действия, как воинскую операцию, они предусмотрели и такую возможность: что, если Качурин соберется с кем-то встретиться, и это окажется ключиком? Неважно, мужчина это будет или дама, выбор мест для встречи невелик: ни в Городское, ни в Купеческое собрания (не говоря уж о Дворянском) приказчикам доступа нет. Следовательно – ресторан, приличная портерная, городской сад, набережная… В двух последних вариантах Митька сможет за ними следить невозбранно, если выпадет первый или второй – ничего не поделаешь, в роли сыщиков придется выступать самим. Здесь нет ничего несовместимого с офицерской честью или купеческим положением – они ведь не по улице пойдут, следя за дичью. Нет ничего странного в том, что почтенный купец и его квартирант-подпоручик зашли пообедать в ресторан или посидеть душевно в приличной портерной…
Так что Митька загодя получил соответствующие инструкции (от Ахиллеса) и три рубля серебряной мелочью (от дяди). Окажись Качурин в недоступном для Митьки месте, ему следовало немедленно взять извозчика и мчать для доклада. На извозчиках гимназистам ездить не запрещено… Ахиллес отослал Артамошку, чтобы тот вернулся в прежний обычный облик, и они с Митрофаном Лукичом вновь сидели, нещадно паля папиросы. В конце концов купец не выдержал:
– Не в обычае у меня пить в полдень, да когда такое… Ахиллий Петрович, у вас коньячок вроде оставался? По глотку для успокоения нервов, а? Если у вас закончился, я из дому принесу. Не поверите, нервишки аж звенят…
– У меня нечто схожее, – признался Ахиллес. – Наконец началось что-то, хоть и непонятно пока что… Осталось у меня немного, не утруждайтесь…
В самом деле, нашлось с полбутылки. Ахиллес принес те же чайные стаканы и после короткого размышления над пределами разумной для успокоения нервов дозы наполнил их так, что вышло менее трети, но более четверти – если подсчитать, именно та винная порция, что ежедневно выдается матросам на военном флоте. Развел руками:
– Вот закусить у меня совершенно нечем. У барышни непременно нашлись бы в комнате конфеты либо пряники, но я ж не барышня…
– Обойдемся, – махнул рукой Митрофан Лукич. – Подумаешь, глоток… Когда я в Москве или Петербурге, завершив дела, принимался со знакомыми душой расслабляться, всякое случалось. Однажды, выехавши за город, пришлось два часа шустовский морковкой заедать, на ближайшем крестьянском городе воровским образом надерганной. Ну выехали мы уж хороши, корзинка с провизией незаметным образом из экипажа и выпала. Зато корзинка с коньяком, все время особому вниманию подвергаясь, уцелела. Уж бутылку русский человек никогда не потеряет, верно вам говорю! И ничего, в лучшем виде прошло, душевно до рассвета на сене посидели – с коньячком и охапкой моркови, коей запас еще раз пополнили. – Он фыркнул в бороду. – На рассвете хозяин огорода объявился, начал ходить поблизости и бурчать про всяких, которые безобразят – да мы ему рот-то золотым червонцем запечатали, так что он нам сам еще надергал… Коньяку у нас тогда было много, а здесь и пить-то нечего, даже морковки не надо…
– У нас тоже всякое случается, – сказал Ахиллес. – Иные пьют и под собачий брех вдали, и под выглянувшую из-за облаков луну, да мало ли подо что…
Разделавшись со своей дозой в два глотка, они самым небрежным тоном говорили о всяких пустяках – отгоняя волнение. Сидеть молча было бы чересчур тягостно.
– А вот еще, мне туляки рассказывали, с тараканом пьют, – сообщил Митрофан Лукич. – Ловится, стало быть, таракан поздоровше, привязывают его ниткой за лапу, отпускают и стопку – хлоп! «За отъезд!» А потом таракана назад за ниточку притянут: «За приезд!»
– Ну, это и у нас в ходу, – усмехнулся Ахиллес. – Сам не участвовал, но наблюдал однажды…
– А вот еще рассказывали архангельские, что у них…
Он замолчал, и оба повернулись к забору. Точно так же, как совсем недавно, застучали колеса пролетки, послышалось громкое «Тпрру!» – и в калитку влетел Митька, отсюда видно, с лицом радостным и возбужденным. Как давеча Артамошка, он чуть ли не бегом припустил во флигель. Чуть ли не закричал с порога:
– Ахиллес Петрович, дядюшка, я его берлогу нашел!
– Стоп! – сказал Ахиллес резким командным голосом. – Отставить! Сесть и успокоиться!
Он давно уже усвоил, еще со времен училища, что именно такой тон как нельзя лучше унимает излишнее возбуждение. Подействовало и теперь: Митька замолчал, послушно присел на старенький венский стул. Когда Ахиллес счел, что мальчишка успокоился в должной степени, сказал уже штатским голосом:
