Оперевшись спиной о высокие перила, Тимошин сунул в рот папиросу, чиркнул спичкой. Все его движения были прямо-таки отточенными, совершенно трезвыми. Многие в полку его таланту завидовали, особенно штабс-капитан Блинов, коего уж угораздило, так угораздило, когда он, перебравши, проводил занятия со своей ротой и был застигнут командиром полка, которого в тот день на занятиях никак не ожидали…

– Любопытно мне знать, Жорж, – сказал Ахиллес с неподдельным интересом, – каково количество нынче принятого? Ведь не спросишь – ни за что сам не догадаешься…

– Пустяки, Ахилл, – махнул рукой Тимошин. – Две бутылочки хлебного вина[4], всего-то. И есть намерение на достигнутом не останавливаться, тем более что обстоятельства благоприятствуют… А ты, я вижу, трезвехонек?

– Ну, мы, в конце концов, пехота армейская, а не уланы, – сказал Ахиллес. – Это у них полагается с утра начинать, а кто у нас с утра не пьян, тот, извините, не улан…

– И книжка под мышкой, ага… Удручаешь ты меня, Ахилл, пока что не пораженный в пятку. Разрушаешь образ бравого русского офицера – пьешь мало, с книжками ходишь. Деды наши тебя бы не поняли решительно. А впрочем… Ты знаешь, оно даже и на пользу. Был я давеча в городском собрании, и сидел там в своей всегдашней компании интеллигент этот, инженер Глумов… ведь подобрал Боженька фамилию по его поганой сути! И разглагольствовал среди своих, как всегда: мол, офицеры наши – бестолочь неотесанная, книгу в руки не возьмут… Ну вот что тут сделаешь? На дуэль вызвать – так ведь не примет вызова, хотя и дворянин, в отличие от меня, сиволапого. Примется ныть: он, изволите видеть, против столь варварских пережитков Средневековья. Попросту брякнуть в личность – так ведь к мировому судье потащит. Да и хил, ледащ больно, как следует ему не брякнешь, а легонечко как-то и смысла нет. Подумал я, подошел к нему и говорю: простите великодушно, господин Глумов, а знаком ли вам подпоручик Сабуров? Заочно, отвечает, наслышан. Вот то-то, я ему говорю. Подпоручик сей из книжных лавок не вылезает, да еще почтою книги выписывает. Не опровергает ли это теории ваши? Можно подумать, у вас, господ инженеров, комнаты Шекспирами и Львами Толстыми завалены. Он и примолк – крыть нечем… А я развиваю успешно начатое наступление. Много ли, спрашиваю, в вашем ведомстве инженеров, чтобы книги по почте выписывали? Сидит он как оплеванный, знатно я его поддел… Ну ладно. Ну их, книги эти. Я видел, ты с очаровательной Вандой ворковал, вот и торчал в сторонке, чтобы не мешать…

– Скажешь тоже, – усмехнулся Ахиллес без всякого раздражения. – Ворковали… Перекинулись парой слов.

– Я ж видел, сколь пламенные взгляды она тебе бросала.

– Это она так проказничает, – сказал Ахиллес. – Гимназистка же, пусть и последнего класса.

– Вот то-то и оно, – сказал Тимошин. – Именно что последнего. Это мы в таком возрасте мальчишки мальчишками, а они… Я бы на твоем месте не терялся.

– Какие пошлости, Жорж…

– Не пошлости, а знание жизни, – энергично возразил Тимошин. – И гимназисток давно уж захлестнула вольность нравов… Ты ведь газеты читаешь поболее моего. То там, то сям гимназистка не то что роман закрутила, но и родила. И не последнего класса гимназистки, Ахиллушка, – иная шестого или даже пятого. А уж что касаемо последнего класса… В Пензенской губернии гусарский корнет застрелил гимназистку последнего класса и сам застрелился тут же, дурень кавалерийский. У них, понимаешь ли, был вполне взрослый амур, но потом красавица ему отставку дала, нашла другого, вот у корнета чувства и взыграли. Да что там далеко ходить… Шагарина и Ниночку Савватееву вспомни, двух месяцев не прошло…

Действительно, забудешь тут… Шагарин, самбарский почт-директор[5], играл в Самбарске роль главного рокового красавца-соблазнителя, а Ниночка, одноклассница Ванды и Катеньки, была дочерью одного из здешних столпов общества, зерноторговца того же полета, что и Зеленов. Эта парочка закрутила отнюдь не платонический роман, неизвестно с каких пор продолжавшийся. Ревнивая супруга Шагарина при любой возможности устраивала ему сцены, а в выслеживании муженька и его очередной симпатии мало чем уступала индейскому следопыту Кожаному Чулку из романов Фенимора Купера. И застала-таки врасплох мужа с соперницей при самых что ни на есть недвусмысленных обстоятельствах, проще говоря, в постели. Не сообразил как-то Шагарин запереть на щеколду дверь черного хода…

Огласки, конечно, не было, но сплетня пронеслась по городу из конца в конец очень быстро. Известно было, что Шагарина сделала скандал Ниночкиным родителям, особенно матери, по ее глубокому убеждению, не сумевшей должным образом воспитать дочку в скромности и благонравии. Разъяренный батюшка долго топал на дочку ногами и даже возопил сгоряча «в монастырь закатаю!», только потом сообразив, что времена нынче все же не те и подобная практика давным-давно отжила свое. Ниночку срочно отправили к родственникам в Казань, где она до сих пор и пребывала, Шагарин на следующий день появился на службе с тщательно запудренным синяком под глазом – что случалось не впервые. На том, собственно говоря, дело и кончилось.

– И вот чтоб ты знал, – безмятежно продолжал Тимошин. – Не далее как две недели назад мусью Зеленов, «король ячменный», предлагал Ванде пойти к нему в любовницы – ну, понятно, в самых что ни на есть культурных выражениях. Бриллиантами обещал осыпать. И будь уверен, осыпал бы – скотина, конечно, но скупердяйством, сам знаешь, никогда не страдал. С любовницами, даже мимолетными, вроде тех, что плывут с ним сейчас к Жегулям, щедр…

– И что? – насторожился Ахиллес.

– Ну что… Отказала очаровательная Ванда крайне решительно, обещала даже пощечин надавать, если еще раз такое услышит. Гордая барышня, горячих польских кровей… А вот с тобой, Ахилл, душа моя, обстоит совершенно иначе…

– Ты что имеешь в виду?

Тимошин загадочно прищурился:

– Есть у меня шпионские сведения… Не буду говорить, как раздобыты, но клянусь моими долгами буфетчику в офицерском собрании – достовернейшие. Несколько уж раз Ванда признавалась закадычным подругам, что ты ей нравишься, и зело. Сетовала даже, что у тебя то ли храбрости, то ли соображения недостает какие-то шаги предпринять – а она гордячка, первой, как Татьяна Онегину, письма писать не будет… Как тебе сведения? Самое время предпринимать наступление, коли уж на театре военных действий самая благоприятная к тому обстановка…

Ахиллес поморщился:

– Пошлости, Жорж…

– Вот уж никоим образом, – серьезно сказал Тимошин. – Разве я говорил, что тебе следует с ней поступать как Шагарин с Ниночкой? И ничего подобного. Я имею в виду самый безобидный флирт, и только. Ты себе сам представь романтические поцелуи в глухом уголке городского парка и всякое такое… Где уж тут пошлости? А что, если это жена твоя будущая? Нам здесь еще стоять и стоять, успеет и гимназию закончить…

– Подожду, когда ты женишься, – сказал Ахиллес шутливо. – А уж тогда и сам под венец…

– Долгонько ждать придется, – серьезно сказал Тимошин. – Натура моя для семейной жизни решительно не приспособлена. Где ты найдешь такую, чтобы согласилась меня терпеть? Я уж и далее мимолетными романчиками буду обходиться, старый усталый от жизни циник (он был всего-то тремя годами старше Ахиллеса)… Ты – другое дело, и натура у тебя другая, романтическая. Решайтесь на атаку, подпоручик. А то знаешь, что я сделаю? Напишу Ванде письмецо, свидание назначу от твоего имени, благо почерка твоего она не знает. И скажу тебе в последний момент, куда явиться надлежит. И никуда ты не денешься, пойдешь. Не станешь же офицерскую честь ронять? Что за офицер, который барышне свидание назначил, но не явился без веских к тому причин?

– А такие фокусы не против офицерской чести?

– Нисколечко, – сказал Тимошин уверенно. – Это ведь будет ради блага вас обоих…

– Видишь ли, Жорж… Ведь ровным счетом никаких чувств я к ней не испытываю при всем ее очаровании…