Войдя в назначенный час в роскошный, сияющий всеми своими ярко освещенными окнами особняк на улице Монсо, Морозини подумал, что никакой войне не удастся уничтожить роскошь и элегантность, свойственные лучшим французским домам. Принц и принцесса – он немного бледный, но улыбающийся, она – великолепная в черном кружевном платье и с чудесными старинными драгоценностями – встречали гостей приветливо, что ничуть не умаляло их вполне королевского величия. Особенно сильное впечатление производила принцесса Сесилия. С тех пор как ее сын Наполеон в 1916 году пал смертью храбрых, она не снимала траура, и глухой оттенок ее черных платьев не только подчеркивал ослепительное сияние ее бриллиантов, но и оттенял нежную прелесть блондинки, о которой никак нельзя было сказать «со следами былой красоты»... Сверкнув кольцами, принцесса протянула недавнему сопернику руку безукоризненной формы, над которой тот почтительно склонился, затем представила его своему супругу и пригласила пройти в бальный зал, где была устроена импровизированная сцена. В этот вечер там должны были звучать прославленный шаляпинский бас и чернояровские балалайки.
В большой зал, где каждая мелочь несла на себе отпечаток двух империй – принцесса Мюрат и впрямь была первой дамой имперского мира на территории своей страны, – медленно стекалась значительная часть того, что обычно подразумевается под словами «весь Париж», иначе говоря – те, кто мог заплатить огромные деньги за право усесться на один из бесчисленных позолоченных стульчиков. Только в первом ряду стояли кресла, предназначавшиеся для наиболее знатных гостей и располагавшиеся по обе стороны от места хозяйки вечера, великой герцогини Гогенбург-Лангенфельс, которая, несомненно, должна была прибыть последней.
Морозини поздоровался с немногочисленными знакомыми, пожал несколько мужских рук, несколько женских поцеловал, не переставая краешком глаза поглядывать в ту сторону, откуда должна была появиться та, кого он с таким нетерпением дожидался. Наконец она показалась в дверях, и у него перехватило дыхание. Ему показалось, что сердце у него вот-вот остановится, он не мог глаз от нее отвести, так она была хороша в своем зеленом бархатном платье с маленьким шлейфом, тесно облегавшем ее высокую и тонкую фигуру от маленьких ступней в золотых туфельках до ослепительно-белых открытых плеч, плавные линии которых не перебивало ни единое украшение. Должно быть, она отказалась от ожерелий для того, чтобы подчеркнуть великолепие серег, искрившихся на фоне ее длинной нежной шеи. Два сказочных изумруда в простой золотой оправе, точно того же оттенка, что огромные глаза, слегка удлиненные и тем самым выдававшие легкую примесь южной крови. Изумруды так шли прекрасной мегрелке, чью великолепную и гордую голову словно оттягивали назад роскошные светлые, чуть рыжеватые волосы, заплетенные в косы, уложенные короной и увенчанные золотой диадемой с изумрудами. Обнаженные руки не украшал ни один браслет, и лишь единственное кольцо с изумрудом скорее отягощало, чем украшало хрупкую узкую кисть.
Ее появление было встречено восторженным шепотом, не смолкавшим все то время, пока она ленивой и даже немного утомленной походкой следовала в сопровождении хозяев к своему креслу. Эта особенная, лишь ей присущая манера держаться была исполнена несомненной грации, но в соединении с бледностью лица и легкими, нежными кругами, оттенявшими глаза, наводила на мысль о том, что, возможно, великая княгиня не вполне здорова.
Во время концерта Морозини мало что слышал: его внимание было приковано к этой женщине, и ни о чем другом он думать не мог. Даже не приближаясь к ней, он проникся уверенностью в том, что ее украшают «Урим» и «Туммим», и, чтобы унять дрожь в пальцах, он судорожно сжимал программку, которую ему только что вручили. Наконец-то он видел перед собой эти камни, а ведь он уже почти отчаялся напасть на их след. Вот они, совсем рядом, в нескольких шагах от него, и по-прежнему недоступны. Но ему непременно надо преодолеть это расстояние, так или иначе, но завладеть ими. Оставалось лишь придумать способ заполучить их, и это должно было оказаться нелегким делом: владелица, несомненно, очень гордится ими, раз носит в такой простой оправе, не говоря уж о том, что она выложила за них целое состояние.
Очень редко случается, чтобы женщина не почувствовала устремленного на нее настойчивого взгляда. Великая княгиня не стала исключением из правила. Дважды за то время, пока русский бас рассказывал о муках совести, терзавших Бориса Годунова, она оборачивалась и всякий раз встречалась глазами с этим прикованным к ней взглядом. Похоже, это доставляло ей удовольствие, потому что она слегка улыбнулась в ответ. К тому же после того, как концерт закончился громом рукоплесканий и все потянулись к столам, где был накрыт ужин, она сама стала высматривать Альдо. Впрочем, ей не составило труда его найти: словно загипнотизированный, он шел за ней, не отступая ни на шаг. И потому видел, как она наклонилась к хозяйке и тихонько сказала ей несколько слов. Та обернулась и, после недолгих колебаний, подошла к Морозини и сказала, что его приглашают сесть рядом за столом.
– Идите сюда, я вас представлю! – сказала она довольно резким тоном, в котором сквозило неодобрение. – Кажется, моя кузина хочет с вами поговорить. Может, она решила купить какое-нибудь украшение? – прибавила принцесса с поистине царственным высокомерием, на которое Альдо ответил лишь улыбкой и легким поклоном.
– Может быть, – насмешливо повторил он. Нет, она решительно принимает его за какого-то лавочника.
Собственно говоря, его нисколько не интересовало, что думает о нем хозяйка дома. Главное, он сможет приблизиться к даме с изумрудами настолько, насколько это вообще возможно, и потому он мысленно поблагодарил судьбу. Еще минута – и он, должным образом представленный, занял свое место за столом, во главе которого сидели хозяин дома и прекрасная Федора; принцесса сидела во главе второго стола.
Вблизи безупречное совершенство лица великой княгини, с его тонкой и гладкой, словно фарфоровой, кожей, поражало еще больше. Что же касается изумрудов, то, если бы у Альдо еще и оставались какие-то сомнения, с этого момента сомневаться не приходилось: перед ним действительно были «Свет» и «Совершенство» в такой тяжелой золотой оправе, что они даже слегка оттягивали мочки ушей княгини. Но, как ни хороша была Федора Дадиани, нельзя же было до бесконечности молча ею любоваться, пора было переходить от созерцания к беседе и прежде всего поблагодарить ее за лестное внимание. И только Альдо собрался открыть рот, великая княгиня, не дав ему времени что-нибудь сказать, заговорила сама.
– Я и не представляла себе, – произнесла она своим певучим голосом с милым славянским акцентом, – что мне выпадет счастье встретиться здесь с таким интересным человеком, как вы, князь. Я чуть было не осталась дома...
– Было бы очень жаль, если бы вы так поступили! Вы не любите музыку, ваше высочество?
– Конечно, люблю. Шаляпин божественно поет, но все эти вечера в любом городе мира так похожи один на другой: концерт, потом ужин, или же бал, потом ужин. В любом случае в конце концов все всегда оказываются за столом, и все это нестерпимо скучно! И всегда к тому же еще так долго!
– Я сделаю все, что в моих силах, чтобы вы, сударыня, не скучали, и постараюсь вас не разочаровать. Но, может быть, не такой уж я интересный человек, как представляется вашему высочеству?
– Конечно, такой! Я кое-что о вас знаю. Только, пожалуйста, бога ради, позабудьте о моем высочестве и уж тем более не обращайтесь ко мне в третьем лице. От этого разговор становится таким тяжеловесным!
– Как вам будет угодно! Но что бы вам хотелось обо мне узнать?
– О, так много всего! Я очень любопытная. И, кроме всего прочего, на вас лежит отсвет Венеции, самого пленительного города, какой только существует в мире, и потом, вас озаряют все эти драгоценные камни, все эти волшебные сокровища, которые проходят через ваши руки. То, что я люблю больше всего на свете!
