Вероятно в ХVII веке не было другого государства в мире со столь развитыми народными общественными отношениями, на которые мощное постоянное воздействие оказывали казачьи республики самим фактом своего существования в теле огромной России. Только этим можно объяснить, почему при столь широкой и бурно разрастающейся хозяйственной и торговой деятельности, при столь стремительной экспансии на Восток, вплоть до побережий Тихого океана, экспансии, совершающейся практически помимо верховной власти, значительно впереди власти и в таком невероятном удалении от Москвы, — почему при этом государство не распадалось, почему не возникало попыток создать иных государственных образований, но, наоборот, повсюду сохранился и укреплялся дух единого русско–народного самосознания. Пусть даже признавая, что в тот век было основано множество стратегически важнейших острогов и городов, как средоточия торгового обмена в осваиваемых землях, — одной торгово–хозяйственной взаимозависимостью земель для объяснения вышеуказанного исторического факта не обойтись. Тем более что ещё при Иване Грозном вспышки усобицы между прежде независимыми княжествами, между Новгородом Великим и Москвой приобретали яростно–лютый характер.
Лишь осознавший сам себя народ мог за столь короткий срок в три–четыре десятилетия, в неслыханных потрясениях и бедах Великой русской Смуты, преодолев её, отбросить прежнюю междоусобицу на свалку истории как отслужившую своё рухлядь.
VIII.
Есть кажущаяся загадка в том, что народная память утвердила статус Ермака неизмеримо выше, нежели предводителей Крестьянской войны, в том числе и ярчайшего из народных предводителей — Ивана Болотова. Этот статус Ермака в народной памяти ни в какое сравнение не идёт со статусом Степана Разина или Пугачёва. Ермак глубже, сложнее, возвышеннее, — недаром так болезненно русское общественное сознание в последнее столетие волнует нравственность этой исторической личности.
Ермак не потому стал глубоко народным героем, что открыл запертые до него Сибирским ханством просторы и богатства за Каменным Поясом. Но потому, что в глубинном народном подсознании, в коллективном бессознательном народа он стал символом начала величайшего потрясения из всех, какие только переживала Русь, — начала революционного преобразования разнообразной народной массы в собственно русский народ. Ермак как бы совершил толчок, вытолкнул народ на политическую арену дальнейшего государственного становления, в результате чего за три десятилетия русский народ в своём историческом развитии преодолел века, предстал истории в новом политическом качестве. От серой и почти безликой массы ещё в начале царствования Ивана Грозного он развился до влиятельнейшей силы, со своими собственными общенародными вождями из своей же среды, со своим собственным воздействием на судьбу государства, со своим собственным норовом и характером, с каким уже не мог не считаться правящий класс.
И только наша интеллектуальная расхлябанность, сложившийся косный догматизм образовательных традиций мешают увидеть в Великой Смуте — названии данном позже правящим классом и уже потому односторонне выражающим определённые интересы, глубоко неверном, по сути, — столь значительное событие в становлении нашей самобытной цивилизации, что невольно напрашивается сравнение этой Смуты с революцией в Нидерландах. Уже по тому размаху потрясений, по полному развалу старой государственной машины, по многолетней ожесточённости Крестьянской, — а по существу Гражданской, — войны, по тому, какими из её горнила вышли все общественные слои, по тем следствиям для всех сторон жизни, в том числе хозяйственным и торговым, этот период нашей истории в не меньшей мере заслуживает названия революционного, чем в истории Нидерландов их Гражданская война.
Другой вопрос, что, став следствием трагических последствий татаро–монгольского ига, общая низкая грамотность, отсутствие университетов, традиций серьёзной образованности, отсутствие широкого торгового обмена с западноевропейскими рынками не позволили сформироваться достаточной городской политической культуре самоорганизации у купеческого и городского мастерового люда. И купечество, поддержанное было в своём стремлении добиться политического влияния царём Иваном Грозным, в конечном итоге, не смогло стать самостоятельной силой, было задушено и политически истреблено Борисом Годуновым по требованию боярства, почему и не смогло воспользоваться Великой Смутой, как этого удалось добиться в Нидерландах их купечеству. Это другой вопрос. Но, вплоть до установления Петром Великим бюрократического абсолютизма, в России народное общественное самосознание развивалось стремительно, политическая значимость мнений купеческой и мещанской среды о государственной политике нарастала весь ХVII век.
И то, как быстро, дав единственный, уникальный пример в мировой истории, — что отметил ещё Ш. Монтескьё, — как быстро полностью сухопутное государство, с полностью сухопутным по умозрению населением, при жизни и деятельности одного только царя Петра I стало морской державой первой величины, уже это подтверждает внутреннюю готовность податного сословия, народных слоёв к быстрым переменам образа жизни, к конституционной монархии. Сам удивительный характер Петра Великого, чисто народный характер по страстям и порокам, по способностям к живому самовоспитанию и самообразованию, мог быть порождён только народным уровнем государственного сознания лучшей части правящего класса, каким тот сложился при первых царях династии Романовых под влиянием внутриполитических обстоятельств. Этот народный характер Петра Великого есть прямое подтверждение и следствие той великой народной революции, какую Северная Русь, Московия пережила после совершенного Ермаком покорения Западной Сибири.
IХ.
Нам сейчас просто необходим принципиально новый политический подход в понимании того, что произошло тогда в нашем историческом становлении, — конечно, если мы действительно намерены разбудить дух народа, вызвать к жизни деятельный динамизм и энергию миллионов русских людей. Надо народу вернуть веру в себя, пробудить в нём то, что дремлет в глубине его коллективного подсознания. Вернуть ему то, что он всегда чувствовал и выражал через собственные сказки, давшие жизнь сказкам Пушкина, Ершова, Аксакова, Л. Толстого и других талантливейших писателей, через взлёт изумительной народно–национальной культуры в эпоху после отмены крепостного права.
Заслуживающие доверия свидетели революционных потрясений 1905–го и 1917–го годов указывают, что накануне в народной среде часто слышалась песня, в которой вспоминался Ермак, сидевший на диком бреге Иртыша и объятый своей думой, — и пелась она с особой выразительностью. Можем ли мы сейчас, говоря о революционных преобразованиях, не считаться с этим? Можем ли мы не считаться с тем, что потрясения основ общественных отношений Московского государства, разразившиеся после завоевания Ермаком Западной Сибири, были нашим величайшим историческим событием, достойным гордости, были подлинной народной революцией, сыгравшей в нашем становлении неизмеримо большее значение, чем даже Преобразования Петра Великого. И сами Преобразования Петра Великого стали только следствием той великой народной революции.
Выдающиеся народные писатели, художники и композиторы, так или иначе, не могли не ощущать своей творческой интуицией, что в официозной историографии не всё в порядке, когда речь заходит о том времени. И как только пробуждались народные движения в общественной жизни, так сразу же возбуждались страсти вокруг личности царя Петра I, вокруг его реформ, отнявших у народа политические возможности влиять на развитие собственного самосознания, но неизмеримо укрепивших государственно–бюрократическую абсолютистскую машину управления страной, создавших собственно аппарат самодержавия, возможно даже против желаний и намерений Петра Первого. Как только набирали влияние идеи народности в среде творческих деятелей культуры, так сразу же проявлялась тенденция художественных поисков в допетровских истоках, народно самобытных и по формам и по содержанию, что отразилось уже в творениях А. Пушкина.
